30 марта Чикагский русский литературный салон Аллы Дехтяр проводит вечер поэта Кати Капович. Перед приездом в Чикаго Катя вспоминает свою жизнь в Кишиневе, рассуждает об “одиночестве вне родины” и говорит о том, как живется русскому поэту в Америке.
– Катя, Википедия говорит, что вы – “поэт, прозаик, редактор”. Что первично в этой триаде и почему?
– Точно не могу сказать, но думаю, что автор заметки в Википедии отразил отношение ко мне. Последовательность вполне отражает то, как я себя ощущаю. Я всегда готова писать стихи, иногда могу работать над прозой и время от времени способна редактировать журнал.
– Это наша первая с вами беседа, поэтому, если позволите, начнем издалека. Когда вы стали писать стихи? Предполагали, что это – всерьез и надолго?
– Начала писать, как и большинство людей, в переходном возрасте. Нет, не думала про “всерьез и надолго” – кто об этом вообще думает? Думала о юноше, который служил объектом любви. Мы ведь, конечно, пишем, чтобы быть любимыми; мы, конечно, тяжело ошибаемся в том, что стихи – повод любить. Между двумя этими знаниями по великому полю проходит такой “шелковый путь”, что и забывается цель.
– Вы выросли в Кишиневе. Что вам вспоминается сегодня о жизни в родном городе? Какова была культурная среда, в которой вы вращались? Если можно, несколько слов о литобъединении “Орбита”…
– Я начну с последнего вопроса – о литературном объединении “Орбита“ при Союзе писателей Молдавии. Значение “Орбиты“ играло минимальную роль в моей жизни, если вообще играло. Я не была его членом, не ходила на заседания, кроме как несколько раз, за компанию с друзьми. Я не люблю никакие объединения на общественных началах. Другое дело, отдельные люди, посещавшие “Орбиту“, волей случая были близкими друзьями, и впоследствии под давлением парадигмы меня причислили к объединению… Насчет культурного климата в Молдавии. Я вернулась в Кишинев в 1979 году после нескольких лет учебы на Урале в Нижнетагильском пединституте, где я изучала английский. У меня в городе почти не осталось друзей к тому моменту, когда я вернулась. Многие уехали, оставшиеся пробивались в “люди“, то есть занимались карьерой. В Литстудии я встретилась с Женей Хорватом, он писал стихи, которые меня потрясли. Вокруг Хорвата был небольшой круг: Виктор Панэ, Артур Аристакисян, Александр Фрадис, Лариса Костина. С людьми из официальной писательской среды мы принципиально не пересекались, не искали способа напечататься в советской периодике. Мы устраивали подпольные читки, нас приходила послушать молодежь. Достаточно большую популярность нам, как ни смешно, принесло КГБ. Там вдруг кому-то вздумалось расследовать деятельность кружка восемнадцатилетних писателей. Нас по очереди тягали на допросы, о нас читали лекции в вузах. Ни на какой работе никто из нас долго не задерживался. Пару месяцев, и мы по доносу в Первый отдел вылетали. Так было с моей первой работой в качестве референта-переводчика научной литературы в Академии наук. Нас манил Питер, город Мандельштама и Бродского, и мы отправлялись туда, прихватив пишущую машинку и бросив в сумку пачку со стихами или рассказами. Отношения с властями обострились после того, как трое из нас (Саша Фрадис, Женя Хорват и я) выступили с открытым обращением к интеллигенции в Ленинграде в начале 1980 года. Мы расклеили листовки в ряде высших учебных заведений. Описание происшествия вошло в мою документальную повесть “Три зимы под копирку“, в которой я попыталась дать картину жизни провинциальных поэтов в восьмидесятые годы. Повесть вошла в книгу рассказов “Вдвоем веселее“.
– Обрисуйте, пожалуйста, круг ваших любимых литераторов и людей, под влиянием которых вы находились в разные периоды творчества (или находитесь до сих пор)?
– Блок, Мандельштам, Бродский, Лосев, Кривулин, Хорват, Гандлевский.
– Вы живете в Бостоне, пишете стихи на двух языках. С русским понятно. А с чем связан ваш переход на английский? Это внутренняя потребность или желание попробовать себя в другой культуре, быть ближе к американскому читателю?
– По-английски пишу реже, чем по-русски. Почему вообше вздумалось писать по-английски? Не знаю точного ответа, который бы подходил всем случаям. Есть ряд тем, где прямое высказывание на “материнском, парном“, как называл свой русский Набоков, отдает сентиментальностью, а то и пафосом, в то время, как другой язык способствует дистанции.
– Живя в Бостоне, нет ли у вас ощущения некой изолированности от центров русской культуры?
– У меня точно нет ощущения “изолированности от центров русской культуры“ хотя бы потому, что я никогда в таких центрах не жила. Я родилась в Кишиневе, потом до четырех лет была в Украине, под Донецком. Снова – Кишинев, потом уехала учиться на Урал. С юности привычное одиночество хорошо спроецировалось на ситуацию за границей. В последнее время в связи с образовавшимся в Москве кругом друзей иногда хочется быть поближе. Не будь у кормила мерзкая власть, я бы, может, и поехала туда пожить. Но это только из-за друзей. И вообще – все это мечты, поскольку при данной власти невозможно себе представить вернуться даже ненадолго.
– Как у вас рождаются стихи? Каковы необходимые условия для творчества?
– Мне нужна обычная нудная рутина, чтобы писать. Она состоит в ежедневном беге трусцой, преподавании, чтении книг, смотрении фильмов на ночь.
– Какое из ваших произведений вы считаете самым личным для себя?
– Все, что я пишу, очень лично.
– У Цветаевой есть такие строчки: “Тоска по родине! Давно Разоблаченная морока! Мне совершенно все равно – Где – совершенно одинокой Быть…”. Это всегда такой удел поэта – “совершенно одиноким” быть, или просто авторское преувеличение? Есть ли у вас та самая “тоска по родине”?
– Стихотворение хорошее, но немного юношеское, на мой вкус. Почему? Потому что для Цветаевой важна оказывается какая-то “родина“. Ну ладно, если вычесть из слова “родина“ компонент, связанный с государством, и вкладывать только то, что связано с людьми и культурой, то я, понятное дело, тоскую по “своим“. Но по-моему, в цветаевском стихотворении именно этот компонент важен. Именно “родина“ в романтическом смысле, да? Без этой позиции стихотворение не имеет смысла, и получается, что и невозможно корректно ответить на вопрос. Но если уж говорить о статусе по отношению к одиночеству вне родины, то мне куда ближе Георгий Иванов: “Хорошо, что нет царя. Хорошо, что нет России. Хорошо, что Бога нет“.
– Одна из гостей нашего Салона Маша Степанова рассказывала, какой интерес вызывают сегодня в России поэтические вечера. Какова в этом плане ситуация в Бостоне?
– Не такая, как в России. Там ощущается острая потребность в литературе. Поэзия очень важна. Поэзия позарез нужна. Как воздух. Ничего подобного за границей нет. Поэзия – это мероприятие, на которое зачастую идут, потому что так положено. Я не хочу сказать, что удобство прочих развлечений заменяет литературу совсем, в Америке читают больше, чем во всем остальном мире. Но в эмиграционной среде, кроме как у самих поэтов, острой нужды в поэзии нет. Вечера поэзии стоят в одном ряду с междусобойчиком, кэвээнчиком, песней под гитару. Это ужасно. Возможно, так и должно быть в чьем-то мире, но не в моем.
– Каким вы хотите видеть вашего читателя?
– Молодым!
– Вы довольно активны на Фейсбуке. Считаете ли вы “посты” и “каменты” новой “формой литературы”?
– Нет, конечно, не считаю. Неужели есть сумасшедшие, которые так считают? Это новый формат общения всего лишь, и он очень хорошо работает. Иногда даже слишком хорошо.
– Как вы относитесь к рэп-поэзии? Не кажется ли вам, что нынешние поэтические схватки рэперов в какой-то степени повторяют поэтические битвы столетней давности, например, бои акмеистов и символистов?
– Наверное, как и в любом жанре, есть таланты. Не могу судить, просто недостаточно знакома.
– Были ли вы раньше в Чикаго? Если да, то какие впечатления остались?
– В Чикаго была один раз, бегло, поскольку болела простудой. Потрясающее озеро. Музей. Много слышала про архитектуру, но мало увидела в тот приезд. Хотелось бы в этот раз увидеть город.
– Традиционный вопрос гостям Салона: как вы планируете построить встречу с читателями? Будет ли возможность задать вопрос, вступить в диалог?
– Мне бы хотелось, чтобы все шло обычным чередом: чтение, потом вопросы. Да, конечно, я готова к диалогу.
В конце нашей беседы я спросил у Кати, какое стихотворение она могла бы предложить нашей газете в качестве “визитной карточки”, и получил в ответ это:
“Пишет вам Маша, российская школьница
из Подмосковья, шестнадцати лет,
я бы хотела спросить вас про творчество
и как живет за границей поэт”.
Милая Машенька из Подмосковья,
солнце заходит и солнце встает,
жизнь за границей совсем нехеровая,
творчество сильным ключом у нас бьет.
Только заря запылает пожарищем,
пашет наш Фордов конвейер в обгон,
творчество бьет по затылочку гаечным
на восемнадцать рожковым ключом.
Маша, есть в наших широтах традиция
ставить дары золотому тельцу
за нехеровую жизнь за границею
и за еврейскую нашу мацу.
С этой традицией мы поднимаемся
на героический, пламенный труд,
с этой традицией жаримся, паримся,
Лично – кто как, только я уже труп.
Деньги не пахнут. Воняют зато они,
за три версты, за три мили их вонь,
пахнет мозольными прямо ладонями
с трех окружающих душу сторон.
Грех оставаться повсюду отбросами,
умер иль шмумер, паши, не халтурь,
в голову вбей этот кол стоеросовый…
Вот я и вбила. Но брови не хмурь.
Милая Машенька, все утирается!
За перекуром, за бледным лучом,
жизнь в лучшем виде навек повторяется,
вечность по стеночке вьется плющом.
И вот когда затихают окрестности,
в белую кухню спокойно войду,
и про историю русской словесности
лекцию на ночь читаю коту.
Nota bene! Встреча с Катей Капович состоится 30 марта в 6 часов вечера по адресу: 9242 Gross Point Road, #407, Skokie, IL 60077. На дисплее кодов найдите фамилию Блинштейн. Вход – 25$. Справки по телефону – 773-682-6486.