17 января открывается уже третий по счету Чикагский международный кукольный фестиваль.
За подробными анонсами отсылаю к заблаговременной публикации Сергея Элькина. За общими соображениями о том, что такое современный театр кукол (и об условности определений-делений) и какого характера и значения это событие – к своей статье четырехлетней давности на этих же страницах “Пришествие кукол”; то, что тогда было в потенции, давало надежду, не обмануло, вполне осуществилось уже и ожидать можно еще большего. Со всем основанием Блайер Томас, отец-основатель, говорит в недавних интервью о своем фестивале как окне в мир другого театра вообще на наших горизонтах.
О еще не виденном вживую – о не данном тебе еще в непосредственном ощущении, переживании реального, здесь и сейчас, театрального опыта, тем более нетривиального – рассуждать всерьез не приходится. Начну поэтому скорее воспоминаниями о виденном прежде – заведомо обрывочными, как будто бы из старых блокнотов, в которых по старинке критики на коленке вслепую черкали детали и соображения… привычка-навык уже вроде испарившиеся, скажем, под напором иного инструментария фиксации… Полагаюсь на то, что в благодарной памяти (отчасти профессионально воспитанной-тренированной, но ведь и вообще, наверное, в вовлеченно-зрительской), что с тобой остается. Как говаривали среди поэтов: дайте строчку, чтоб жила и оставалась. Здесь это, для меня по крайней мере, – подробности или иногда, наоборот, целые конструкции спектаклей, которые оказывались если не озарением, то хотя бы намеком на новые смыслы, на осложненное чувство, на промытое зрение. Это ведь в принципе, или пусть в пределе, сценические тексты визуальной метафоры, материализации впечатлений.
Так вот: из виденного – пережитого в зале – два года назад память делится разновеликими, но равно-впечатанными вещами.
Горящие ирреальными кострами дома на заднике, через тройную кисею сложносочиненных пространств-сценографии у французов из труппы Plexus Polaire.
Или напротив – классичная опрощенность силуэтов, разыгрывающих персидский эпос на широкоформатном теневом экране.
Ступенчатое, в целом оркестре техник и пристроек, и при том сольное-личное обретение Кафки – как персонажа-автора-идеи – у Майкла Монтенегро.
Ширма-домик и клезмер-оркестрик из полу-реконструкции идишевских представлений вековой уже вот давности.
Полеты, наяву как во сне, пластиковых пакетов у болгарско-канадского дуэта.
И модели самолетов братьев Райт одной плоти и страсти с пилотами.
Землистая рыхлость тряпичных фигур в “Короле Убю” нашего Rough Theater
Тело как ширма – у актрисы, пускающей плыть корабли по себе самой.
И собственное тело как радикальное обнажение приема и идеи-образа экстремального феминизма – у инкогнито в глухой маске, не снятой даже потом на ученой конференции.
Этого рода моментами такой театр и богат, хотя бы потенциально; и тем, возможно, по большому счету и оправдан в широком контексте культуры.
