27 января в Чикаго состоится концерт одного из крупнейших современных пианистов и композиторов Антона Батагова. В программе — фортепианный цикл “Избранные письма Сергея Рахманинова”. О Глассе и Паганини, России, Америке и Черногории, минимализме, музыке во время войны и кошке Кисе — в эксклюзивном интервью Антона Батагова.
Антон, 2024 год начинается для вас с гастролей по Америке. Запланированы концерты в Чикаго, Нью-Йорке, Филадельфии… Как вы пишете: “География доставки писем Рахманинова расширяется”. Как возник ваш фортепианный цикл?
Идея пришла мне в голову в Америке осенью 2012 года. Помните, был такой ураган “Сэнди”? Прямо на следующий день после урагана мы с женой решили съездить на могилу Рахманинова. Это примерно полчаса от Нью-Йорка, идиллическое место под названием Валхалла, кладбище Кенсико. Ощущения, которые у меня там возникли, трудно передать словами. Рахманинов — наверное, один из главных символов русской музыки — уехал из России, жил в Америке, нашел уединенное место в Швейцарии, потом, когда началась война, уехал оттуда. В Америке он любил американских слушателей и качество игры американских оркестров, но душой был все равно совсем в других местах. Коллеги, откровенно говоря, Рахманинова презирали. Они считали его выдающимся пианистом и совершенно непрофессиональным композитором. Пианистом, который почему-то возомнил, что он — композитор. Понятно, что такое отношение его не могло радовать. Он умер в сорок третьем, а в шестидесятые годы возник так называемый минимализм, из которого много чего выросло. Рахманинов, конечно же, не считается “праотцом” минимализма. Он, казалось бы, вообще не тот композитор, который на кого-то повлиял. Но это только на первый взгляд. Если прислушаться, то в его сочинениях обнаруживаешь ростки той музыки, которая пришла, когда так называемый авангард исчерпал себя. Я подумал: почему бы Рахманинову не написать музыкальные письма в будущее? Среди современников ему не с кем было поделиться… Вот такая возникла идея, и я ее осуществил. Премьера состоялась в 2013 году, тогда же вышел альбом.
Композиторов, к которым вы обращаетесь, — девять: Симеон тен Холт, Питер Гэбриел, Арво Пярт, Людовико Эйнауди, Филип Гласс, Вим Мертенс, Никколо Паганини, Брайан Ино, Владимир Мартынов. Седьмое письмо обращено Виму Мертенсу и Паганини. Как в компанию к Глассу, Пярту и Гэбриелу попал Паганини?
Знаете, когда мы пишем emailы, мы иногда копируем письма другому адресату? Рахманинов написал “Рапсодию на тему Паганини”. Письмо Мертенсу — вариации на ту же самую тему. Паганини он “поставил в копию”, то есть известил Паганини о том, что написал вот такое письмо. Рахманинов уважал авторские права.
Почему именно эти имена? Потому что они — ныне живущие композиторы?
Не все. Первое письмо адресовано голландскому композитору Симеону тен Холту, который как раз в 2013 году умер. Я хорошо отдаю себе отчет в том, что эта подборка выглядит более чем странно. Почему такой выбор? У меня нет продуманного ответа. Может последовать очень большой список композиторов, которые могли бы быть адресатами, но не стали ими. Вся постмодернистская — а теперь уже метамодернистская культура и искусство — диалог между разными временами, стилями, личностями, жившими в разные времена. В каждом из писем можно найти черты стиля конкретного адресата, но в целом все имена условны. Условна игра, правила которой предполагают фантазию и диалог. Дальше — свобода внутри этого пространства.
Вы затронули тему, как Рахманинов из пианиста превратился в композитора и как его не принимали коллеги. Нет ли в этом переклички с вашей судьбой? Вы ведь тоже начинали как пианист, тоже с какого-то момента стали сочинять и первое время вас тоже не воспринимали как композитора…
Я, боже упаси, не претендую на какую-то параллель с Рахманиновым. А то, о чем вы сейчас сказали, — это не в прошедшем времени. В начале ХХ века композиторов, пищущих музыку определенного типа, называли авангардистами. В середине ХХ века это слово получило как бы новое рождение: есть даже термин “второй авангард”. Сейчас музыка, диаметрально противоположная минимализму, иногда тоже называется этим же словом, но чаще — “новая академическая музыка”. Эти композиторы относятся ко мне как к недоразумению. Не когда-то, когда я что-то начинал, а сейчас. Они так же относятся почти ко всему, что условно называется минимализмом. Для написания такой музыки, как они считают, композитором быть не нужно. Но ведь подобная ситуация вполне типична. Такое бывало и в прошлые века. Например, Шуберт прожил очень короткую жизнь, всего тридцать один год. При его жизни состоялся один-единственный “авторский вечер” — концерт его сочинений. Надо понимать масштабы этих концертов — это примерно квартирники. Коллеги относились к Шуберту с уничижительным высокомерием, причем и после его смерти. В середине XX века один американский музыковед написал, что сонаты Шуберта — “одно бесконечное мучение”. И таких примеров очень много в истории.
Да, вы в прекрасной компании… Я помню разговоры в конце девяностых, как вы вдруг перестали выступать и стали записывать альбомы.
Да, был такой период. Но альбомы я стал записывать еще в восьмидесятые. И тогда же начал сочинять, и это была, как ни странно, в основном электроника, а потом постепенно все сложилось в естественное для меня целое. Сейчас я продолжаю играть классическую музыку, и выступать, и записывать альбомы. Это и Бах, и Шуберт, и Дебюсси, и много других имен. Пишу и для фортепиано, и для других инструментов, и песни, и рокерские вещи. И с электроникой не расстаюсь. Это тоже моя родная сфера. Для меня давно исчезли границы.
В 2023 году вашему циклу “Избранные письма Сергея Рахманинова” исполнилось десять лет. 2023 год — рахманиновский: сто пятьдесят лет со дня рождения и восемьдесят — со дня смерти. Если бы этот цикл вы сочиняли сегодня, каким бы он был? Вы бы оставили все как есть или изменили что-то?
Для любого человека, занимающегося искусством, существует сегодняшний момент. То, что происходит сегодня, может произойти только сегодня. Спустя десять лет происходят уже совершенно другие вещи. Если бы я был только композитором, я бы давным-давно расстался с этим циклом и занимался другими вещами. Но поскольку я еще и исполнитель, я продолжаю это играть. Я играю и какие-то вещи, которые написаны гораздо раньше, в девяностые. А в декабре 2023 года играю новый альбом. Это все как-то пересекается. Но то, что когда-то написано, уже написано, и не надо думать, что было бы, если бы я это писал сейчас. Хотя… бывает по-разному. В 2021 году у меня вышел альбом “Early Piano Works Revisited”. Это четыре фортепианных пьесы середины девяностых, которые я в 2021 году сыграл немного по-другому. Где-то несколько нот изменил, где-то добавил октавное удвоение… Какие-то мелочи — а получилась новая, свежая вещь, хотя это старая для меня музыка. Что касается “Писем Рахманинова”, ни одной ноты я с тех пор не изменил. Вообще все это существует уже как будто бы отдельно от меня. Играю так, как будто это написал кто-то другой. А классику я играю так, как будто ее написал я. Это, наверное, наглость, но иначе просто невозможно… Но вот знаете… в этом году я играл в разных странах “Письма Рахманинова”, и, конечно, сейчас они приобретают новый смысл. Все повторяется. По страшным, трагическим причинам многие покидают Россию — в частности, коллеги. Они географически куда-то перемещаются, и их искусство становится частью совершенно другой жизни. Это очень болезненный процесс, но в чем-то он, конечно, очень продуктивен для мировой культуры. Так же, как Рахманинов стал совершенно другим, мировым явлением, когда покинул Россию. Стал ли бы он таким, если бы не уехал? Наверно, да. Мы не можем этого знать… Но, конечно, сейчас мысли обо всем этом занимают наше сознание, поэтому именно сейчас мне захотелось снова сыграть эту музыку.
Длительность цикла — 1 час 20 минут. Что будет потом? Можно ли будет пообщаться с вами, задать вопросы?
Перед концертом я всегда говорю несколько слов. После концерта чаще всего не говорю, не хочется все переводить в разговоры. Иногда у меня бывают встречи со слушателями, но именно как отдельное событие. Но бывают и прямо после концерта. Редко. Как будет в январе в Америке, я не знаю. Пока мы об этом еще не думали. Мне всегда интересно послушать, что люди думают и чувствуют. Не профессионалы, а просто слушатели. Кстати, как правило, они умеют чувствовать и понимать музыку глубже и тоньше, чем, например, некоторые критики. И умеют это формулировать! И не пытаются уложить свои переживания в какую-то схему. Они просто слушают и входят в поток музыки. А профессионалы сидят на берегу и анализируют. Нет, конечно, есть и исключения!.. Короче говоря, если возникнет предложение о встрече со слушателями, я — за.
В начале марта 2022 года вы опубликовали манифест “Я уехал”, в котором сказали, что находиться в России после 24 февраля невозможно. Вы жили какое-то время в Америке, сейчас — в Черногории. “Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря…” В этом ответ, почему Черногория?
Это был не манифест, а один из моих постов. Я вообще в фейсбуке пишу на разные темы. И о музыке, и о бездомных животных, и о жизни вообще. Благодаря этим постам у меня в России совершенно удивительная аудитория. Мои люди не только слушают музыку. Они знают, что думает и чувствует человек, ее сочиняющий и исполняющий. Ну так вот, если вы внимательно читали тот пост, вы, наверное, заметили, что слово “уехал” я поставил в кавычки. Вот почему. Я много лет жил между Россией и Америкой, между Москвой и Нью-Йорком. Это для меня никогда не было эмиграцией, как для Рахманинова, но существованием между двумя полюсами. Это очень продуктивно и в творческом, и в философском смыслах. Если бы не это, я бы не сделал важнейших вещей. Слово “уехал” — из лексикона советского времени. Это значит “уехал навсегда”, “эмигрировал”. А человек искусства, который живет как “гражданин мира”, не “уезжает” и не “возвращается”. Это просто другой тип жизни. Я как раз в январе и феврале 2022 года был в Америке, у меня там вышел новый альбом, я играл в Нью-Йорке на юбилее Филипа Гласса. Прилетел в Москву 20 февраля… По-моему, ясно, как я могу относиться к войне. В XXI веке трудно себе представить, чтобы кто-то, если он не сумасшедший, мог бы сказать “Я люблю войну” или “Я хочу, чтобы была война”. Как и любой нормальный человек, я считаю, что такое явление, как война, неприемлемо и недопустимо. Нигде, ни в какой стране, ни в какой ситуации. Это всегда чудовищная гуманитарная катастрофа. Как можно считать себя вправе лишать кого-то жизни ради каких-то амбиций? Я вообще считаю, что такое явление, как оружие, недопустимо в человеческой цивилизации. Применение силы, а уж тем более с оружием — это показатель не силы, а слабости. Когда человек кого-то бьет, не говоря уж о стрельбе и применении бомб, ракет и прочего — значит, он не в состоянии сделать то, что дано человеку как виду, он не в состоянии договориться и действовать на основе разума, здравого смысла и прежде всего — любви. Наша планета скоро смахнет всех нас, людей, как вирус, как нечто такое, что своей глупостью угрожает существованию природы. А мы в это время убиваем друг друга. Разве это не безумие? Я уже двадцать пять лет вегетарианец. Даже комаров не убиваю. “Не убий” — это не только “не убивай людей”, это значит вообще “не убивай”. Когда началась эта война, я почувствовал, что хочу физически дистанцироваться от нее. Это наивно, я понимаю, но это было естественное желание. И мы поехали в Америку — просто потому, что у нас есть право жить там: мне когда-то давно дали грин-карту по категории “outstanding artist”. И вот в этот раз мы прожили там какое-то время. А потом возникла идея пожить в Черногории… Вообще, конечно, в Америке много очень хорошего, но я никогда не считал ее чем-то правильным, идеальным. Мне чужд такой подход к жизни, который измеряется деньгами и “успехом”. Мне, мягко говоря, не нравится то, как Америка ведет себя в мире. Мне кажется диким записанное в конституции “право на стрельбу”, которое применяется в бытовой жизни и приносит страшные плоды, это губительная деформация сознания. И многое другое мне в Америке, очень мягко говоря, не нравится. Когда живешь там, видишь все болезни общества изнутри. И спрашивается: где жить? Недавно я почувствовал, что меня притягивает еще один полюс, неочевидный и неожиданный — Черногория. Невероятно многомерная, многослойная, несмотря на свой крошечный размер, страна с удивительной и очень трудной историей, полной страданий. Территория, которую всегда кто-то завоевывал. Много чего тут происходило до самых недавних времен. Да и сейчас происходит. Это тоже, конечно, далекое от идеала место. Но это страна свободных и душевных людей. И это важно. Ведь свобода — это вовсе не только право сходить на избирательный участок, после чего ты идешь домой, а судьбу страны кулуарно решают несколько человек. Свобода — это не “имею право делать все, что хочу”. Свобода — это не внешняя иллюзия, а внутреннее состояние. Очень глубокое. И его невозможно уничтожить. Его невозможно отнять. В общем, я в Черногории семь месяцев. Что будет дальше — не знаю.
Вы всегда отличались ярко выраженной гражданской позицией. Осенью 2022 года вы дали интервью Голосу Америки, где сказали, что не понимаете, почему большинство людей в России поддерживают войну. В декабре этого года вы снова играете в России. Вас не смущает, что, возможно, вы будете играть и тем, кто поддерживает убийства мирных жителей, кто голосует за преступную российскую власть?
А вас не смущает, какое количество людей сейчас, после 7 октября, по всему миру фактически поддерживает терроризм? А вы знаете, что огромному числу эмигрантов, когда-то переехавших из советской и постсоветской России в разные другие страны, еще задолго до 2022 года, нравились в России, в Америке и в других странах именно те явления, которые мне или вам кажутся неприемлемыми? И дело не только в том, за кого они голосуют. Поговорите с ними. Вы услышите такие вещи, которые вас, я думаю, сильно огорчат. То есть, видимо, я должен и в Америке, а также в любой стране, где я играю, спрашивать у людей, входящих в зал, про их гражданскую позицию? Было бы странно, правда? Вообще, знаете, ходить в белом пальто — это… Это такая смешная иллюзия… Да, в России моя аудитория — это люди, с которыми у меня нет расхождений во взглядах. И в России, и в других странах мои слушатели приходят на концерты и встречают там единомышленников. Но если в зале есть кто-то, кто смотрит на мир иначе — ведь все-таки он пришел на мой концерт, и, может быть, он уйдет домой после концерта с какими-то добрыми чувствами, и что-то изменится. А играть в дистиллированном пространстве — разве в этом есть вообще какой-то смысл? Можно уехать из одного места в другое, но вопрос: а куда ты приедешь? Перед кем ты там играешь и что слышат и думают люди, которые приходят слушать тебя в любой точке земного шара? Что они переживают в момент страшных событий, и затрагивает ли это их вообще? Эти вопросы встают везде. А что касается постов и интервью… У меня уже давно все слова закончились. Многие люди, как в России, так и за рубежом, давно перестали что-либо говорить, потому что слова бессильны, беспомощны. Они уже звучат навязчиво, даже бестактно. Это уже даже нехорошо — продолжать говорить слова.
Недавно в фейсбуке вы написали: “Каждый день ад становится все глубже и все безнадежнее”.
Каждый день мы смотрим на то, что происходит в мире. Мы смотрим, как ведут себя такие организации, как ООН, и как ведут себя те или иные государства… Дальше становится совсем печально. Мир показал, каковы основные алгоритмы мышления в XXI веке и какие из этого следуют действия (или их отсутствие). Я не хочу подробно об этом говорить, но ситуация кажется совсем безнадежной. Если мы заглянем в историю любой страны, то увидим в ней много страшного. Вопрос в том, какие выводы мы именно сейчас для себя делаем и куда мы идем. К сожалению, мир объединяется на почве ненависти. И мир не способен видеть детали. А от них зависит все. Понимаете, никакая страна не является монолитом. Все гораздо более многомерно, чем люди пытаются себе представить. Каждый человек — отдельная вселенная. А вот человека никто и не видит. Все мыслят “большими” категориями, лозунгами и принципами. Как будто нет людей, не говоря уж о других живых существах. И это катастрофически антигуманно. Это — метод “ковровых бомбардировок”. И получается не “борьба со злом”, а просто другое зло. Достигается ровно обратный эффект. И еще очень печально, что многие “уехавшие” презирают всех “неуехавших”, и наоборот. Печально видеть, как эта пропасть расширяется.
Российская власть может вас использовать в своих целях. Мол, смотрите, Батагов вернулся, Батагов дает концерты, Батагов поддерживает войну…
Никакая власть никогда меня не использовала и не может использовать ни в каких целях. Я играю для людей, которым интересно и нужно то, что я делаю. Для них мои концерты — важное явление, и я это очень ценю. Не играть для них — это была бы большая ошибка. Если ориентироваться на то, что кто-то что-то скажет, тогда нужно всю жизнь разносить пиццу, да и то кто-нибудь что-нибудь такое скажет, чтобы это “использовать в своих целях”. А как только ты выходишь на сцену, ты открыт для любых мнений, манипуляций и для чего угодно. Если этого бояться, то тогда не надо заниматься искусством. Важна уверенность в своих действиях. Я занимаюсь музыкой, а моя человеческая позиция предельно проста: я всегда был и буду не просто пацифистом, но человеком, считающим какое бы то ни было насилие категорически недопустимым.
Можно сделать так, как украинский композитор Валентин Сильвестров: перестать самому исполнять музыку в России и запретить делать это другим…
Мы с вами только что говорили: никакая страна — не монолит. Сильвестров в 2014 году запретил исполнять свою музыку в России, и все равно его музыку играли. И правильно делали. Насколько я знаю, он сейчас как раз рад, что его музыку играют в России. Играют порядочные люди для порядочных людей, скажем так.
После Второй мировой войны философ Теодор Адорно сказал: “Нельзя писать стихи после Освенцима”. Перефразируя Адорно, можно сказать: “Нельзя писать стихи после Бучи и Мариуполя”. Тем не менее, стихи пишутся и музыка сочиняется, в том числе вами. В чем вы сегодня черпаете вдохновение? Что в этом, выражаясь вашими словами, “глубоком и безнадежном аду” позволяет вам продолжать творить?
Вся история человечества — история войн. Просто то, что происходит сейчас, настолько близко всем нам, что возникает ощущение бессилия. И тем не менее… Есть люди, для которых музыка — спасительное явление. Это без всяких иллюзий насчет того, что “красота спасет мир”. Не спасет, разумеется. Но когда все религиозные подпорки рухнули, не говоря уж о более поверхностных ориентирах, у очень многих людей есть потребность в музыке как в лекарстве. Поэтому я выхожу на сцену и играю.
Альбом, который вышел у вас 1 декабря, называется “Хорошо медитированный клавир”. Я понимаю, что музыку нельзя описать словами, но тем не менее в чем своеобразие и оригинальность нового альбома?
Я думаю, оригинальности никакой нет. Это тоже перекличка с прошлыми веками. Формы, методы композиции, которые применялись в старинной музыке. То есть это написано сейчас, но по правилам, которые были в ходу несколько столетий назад. Правила эти были “минималистскими”. Именно поэтому мне всегда так интересно играть старинную музыку: Баха, Перселла, Пахельбеля, Берда, Рамо. Что касается названия, то слово “медитация” придумали не буддисты, не индуисты. Это латынь. Meditatio — сосредоточенное размышление, фиксация внимания на каких-то простых вещах. Христианские мистики этим словом активно пользовались. В частности, у Джона Донна есть много сочинений, которые он называл “Медитация номер такой-то”. Это было именно размышление, вписанное в христианскую традицию и связанное с самоосознанием человека в этих координатах. Такой процесс основан на многократном повторении, возвращении к тому, о чем мы думаем. В музыке во все времена это проявлялось через определенные принципы композиции. Мы берем простые ячейки — мелодию или цепочку аккордов. Данный элемент становится центром медитации. Вокруг него начинаем сочинять бесконечные вариации. Это как рассматривать кристалл с разных сторон. В этом смысле “Хорошо медитированный клавир” — инструмент, из которого мы извлекаем звуки, возникшие вот таким путем, и на этих звуках концентрируется наше внимание. Зачем это нужно? Именно таким способом мы получаем шанс отключить сознание от быта, и через ту тьму, в которой мы существуем, увидеть свет, не подверженный разрушению.
Вас называют композитором-минималистом, вы сами за время нашей беседы несколько раз повторили это слово. Как вы относитесь к этому определению?
Никак. Даже классики минимализма — тот же Филип Гласс — с того момента, когда это слово появилось, его терпеть не могут. Никакие термины ничего не значат, кроме только того, что люди так устроены, что им нужно все как-то назвать, приклеить наклейку и поставить на какую-то полку. Так работает сознание. Чтобы было проще, я это слово в кавычках периодически употребляю… Эти определения не должны беспокоить человека, сочиняющего и играющего музыку.
Филип Гласс ответил на мой вопрос о минимализме теми же словами, что и вы: “Мне все равно, как меня называют критики”.
Гласс создал в музыке новую реальность, которая заставила буквально всех, даже тех, кто его презирает и ненавидит, немножко встряхнуться. Понятно, что ему совершенно все равно, как это называется.
Для тех, кто не знаком с вашим творчеством, но хочет познакомиться: с чего вы бы предложили начать? С какого вашего произведения?
Был у меня такой альбом “I Fear No More” — пятидесятиминутный цикл песен на тексты упомянутого Джона Донна. Госоркестр России под управлением Владимира Юровского. Солист — Александр Коренков. Оперный певец, занимается и рок-проектами, и много чем еще. Кстати, сейчас живет в Черногории. Этот альбом — вполне себе рокерская штука, но с симфоническим оркестром. Там есть и знаменитый бас-гитарист Гребстель, и гениальный барабанщик Володя Жарко, и совершенно уникальная скрипачка Ася Соршнева. Она занимается как классической музыкой, так и “антиклассикой”, играет на электроскрипке с рокерами, этническими музыкантами, и много с кем. Вот, наверно, с этого альбома можно начать. На YouTube есть роскошное видео. Запись сделана каналом Культура в 2014 году.
Вы любите кошек и много пишете, как помогаете бездомным котам в Черногории…
Помогаем по мере сил бездомным кошкам и собакам. Мы этим очень много лет занимаемся в России. Даже в Америке умудрились несколько лет назад, когда жили в Upstate Нью-Йорк, пристроить одного бездомного кота. В Черногории это просто стихийное бедствие, тоже ад, только другого формата. Люди обычно замечают, когда что-то плохое происходит с ними, а когда что-то не менее чудовищное случается с животными рядом с нами, в одном сантиметре от нас, мы это не замечаем.
У вас есть свой кот?
У нас кошка, которой больше шестнадцати лет. Мы ее подобрали в Москве осенью 2007 года. Ее зовут Киса. Белая кошка с голубыми глазами. Глухая от рождения. Она не слышит абсолютно ничего. Мы ее подобрали и поняли, что она глухая. Зачем придумывать какое-то сочетание букв, которое люди считают именем, если она не слышит? Мы решили, что она просто Киса. Так записано в ее паспорте. Она, естественно, живет с нами, несколько раз летала через океан, из России в Америку и обратно. Это непросто очень…
Мой кот, наверно, получил бы сердечный приступ еще до вылета самолета…
Для кошек самое страшное — проход рамок на контроле, когда приходится доставать кошку из переноски и держать на руках, пока переноска проезжает через рентгеновский аппарат. Если вы летите куда-то с пересадкой, приходится проделывать эту операцию два раза или больше. Для кошек это страшный шок. Дальше, в самолете, уже ничего… У меня в жизни есть только одно желание: чтобы каждое живое существо чувствовало, что оно кому-то нужно, что на него направлены чья-то любовь и забота. Этому желанию не суждено сбыться. Но если получается изменить жизнь хотя бы одного существа — ради этого и только ради этого имеет смысл жить.
Nota bene! Концерт Антона Батагова состоится 27 января 2024 года в 7.00 pm в помещении Epiphany Center for the Arts по адресу: 201 S Ashland Ave, Chicago, IL 60607. Информация и билеты — на сайте epiphanychi.com/events/roots-and-chords-music-presents-anton-batagov/?fbclid=IwAR2wt-wJSub6qah_UmNtVG2RljhtmeARBj6jk5hoMKC_DG-5V7UOHoJclNE.