16 июня в Филадельфии состоится североамериканская премьера спектакля “Я здесь” с участием Анатолия Белого. Спектакль увидят в Бостоне (17 июня), Торонто (22 июня), Чикаго (23 июня), Нью-Йорке (24 июня), Вашингтоне (25 июня), Сиэтле (29 июня), Сан-Франциско (30 июня), Лос-Анджелесе (1 июля). Гастроли проходят в рамках Международного фестиваля искусств “Вишневый сад” (Cherry Orchard Festival). В эксклюзивном интервью вашему корреспонденту автор и режиссер спектакля Егор Трухин рассказывает о создании спектакля, вспоминает о своем вынужденном отъезде из России и первых шагах в Израиле, размышляет о будущем Международного Открытого театра.
Как родилась идея спектакля “Я здесь”?
Толя Белый выступил с инициативой сделать совместный спектакль по стихам, написанным после 24 февраля 2022 года. Он мне позвонил с этой идеей, когда я уже был в Израиле, а он только приезжал. С другой стороны, у меня еще до этого, практически с самого начала войны родилось ощущение, что нужно поставить спектакль про человека потерянного, уехавшего, оставшегося ни с чем. Я сам был с двумя рюкзаками: один — спереди, другой — сзади. Больше никаких вещей не было. Можно сказать, что в таком качестве — на чемоданах — я существую до сих пор. Без дома, в поиске нового места. Вот с этими мыслями я пришел на встречу с Толей. Мы объединили наши усилия, и получилась драматическая история потерянного человека в пустом пространстве.
В одном из интервью Анатолий Белый сказал, что сыграть трагедию-гротеск, трагедию-клоунаду оказалось для него самым большим вызовом за все годы творчества. А вы работали в такой стилистике раньше?
Не могу сказать, что я полноценно в ней работал. Я был и остаюсь поклонником Чарли Чаплина, Бастера Китона, Джанго Эдвардса, Вячеслава Полунина… — всей эстетики, связанной с клоунадой. Мне интересен не бытовой театр, а театр яркой формы, например, маски комедии дель арте. В плане влияния на зрителей — наипростейшая история, а для актера — наисложнейшее искусство.
В 1936 году Чаплин снял фильм “Великий диктатор”, в котором все сказал о Гитлере. Чаплин был одним из первых, кто понял всю суть фашистского режима. Какой Чаплин вам интереснее — ранний, немой, черно-белый или звуковой, цветной?
В случае с Чаплиным я бы, наверно, не разделял кино на черно-белое и цветное, на немое и звуковое. Через все фильмы Чаплина проходит его образ бродяги. Конечно, в немом кино это проявилось сильнее, потому что немое кино — всегда пантомима, клоунада. Но, мне кажется, самое главное достижение Чаплина — создание образа, который и со словами, и без слов понятен всем. Задача стояла космического масштаба: как создать героя, который смог бы обаять весь мир? Чаплин, мне кажется, это сделал. С его бродягой хочется разговаривать. А что нам делать? Где наш бродяга, который с нами поговорит, когда нам плохо? Это темы, которые интересуют нас каждый день. Но одно дело, когда клоунские приемы используются в пространстве наполненного декорациями большого спектакля со множеством артистов, и совсем другое, когда на сцене актер один, а пространство спектакля — пустая сцена. Это очень сложная задача для актера. Ему не за кого и не за что спрятаться… Отдельной задачей стал для меня поиск сегодняшнего Чарли Чаплина. Он, как яркая фигура, как яркий огонек, который первым делом вспоминаешь, подарил нам возможность сказать о своей боли через простые вещи, понятные всем, даже ребенку… Надо отдать должное Толе. Да, он никогда не пробовал сыграть трагедию-клоунаду, но он настолько открыт всему новому. Ему было дико страшно, но он пошел на это, изучал, пробовал, задавал вопросы, а я делал вид, что знаю на них ответы. Это было потрясающее путешествие… Еще один вызов состоял для меня в том, что готовой пьесы не было. Она писалась на ходу. Мы — два соавтора, которые смогли сами себя победить в плане формы и найти общий язык разговора со зрителем. Мне кажется, мы справились с тем, чтобы сделать это просто и вместе с тем интересно.
Давайте продолжим тему пути от homo sapiens до homo lost. Мне кажется, неправильно говорить, что человек потерянный — символ сегодняшнего времени. То, что вы уехали с двумя рюкзаками, не означает, что вы потеряны. Вы не потеряны, и я не потерян, и украинцы не потеряны. Потерянный человек не знает, что ему делать, и говорит, что “все не так однозначно”. А мы знаем, что делать: всеми силами поддерживать и помогать Украине, бороться за ее победу, быть на стороне Добра. По-моему, сейчас все как раз стало очень четко: абсолютное Зло в лице агрессии России и Добро на стороне Украины. Разве это потерянность?
Человек, который говорит, что “все не так однозначно”, — человек обманутый. Его обманули… Может быть, не очень убедительным выглядит слово “потерянный”. Я бы его заменил на “потерявшийся”. Хотя я был еще какой потерянный и до сих пор им остаюсь. Я имею в виду потерю ориентиров, потерю веры. Мы думали, что невозможно повторить катастрофические ошибки человечества. Но нет. Как видно, они могут повторяться с легкостью. Потерянность внутренняя. В какой-то момент ты осознаешь, что прежний мир ушел из-под ног и надо искать новый. Потерянность — она в этом: в утрате старых и поиске новых смыслов, родных и близких людей, которые разделяют с тобой твое миропонимание. Мы все потеряли дом, работу, друзей, мы вынуждены начинать все заново. Мы все немножко в ожидании Годо. Я уже не беру тему, которая меня все время триггерит, — тему театра, искусства. Это был год страшнейших потерь. Огромное количество людей вынуждено было уехать. Кого-то уволили, какие-то спектакли закрыли, закрыли целые театры, потеряло работу огромное количество людей. Наше время — время потерь. Мы постарались выразить его в спектакле.
Прозаические связки между стихами написаны вами?
Я — автор пьесы, и я занимался композиционным построением спектакля. Но авторов спектакля двое — я и Толя. Какие-то вещи мы сочинили вместе. Все вперемешку.
На афише я не нашел имен поэтов, в нашем интервью я бы хотел их назвать. Женя Беркович, которую после чудовищных задержания и ареста знают теперь многие, Аля Хайтлина, Лена Берсон, Вадим Жук…
Я могу объяснить, почему в афише публикуются не все имена, а только несколько, а потом идут слова “и другие”. Это связано с тем, что у нас тексты меняются каждые пять-шесть показов. Спектакль живой, стихотворная база обновляется; время меняется, появляются новые тексты. Например, недавно мы добавили в спектакль новое стихотворение и обновили одну сцену, связанную с перечислением деятелей культуры России и не только, репрессированных за последние сто с лишним лет.
Получается, американская премьера спектакля будет немного изменена по сравнению с мировой премьерой в Израиле 22 сентября 2022 года?
Да, будет кое-что новенькое. Спектакль меняется вместе со временем. Сейчас он чуточку длиннее.
Как авторы относятся к тому, что их стихи произносятся со сцены?
С большой благодарностью. С той же благодарностью, с которой мы им благодарны за эти тексты. Они помогли нам сформулировать время. Их стихи — стенограмма времени: ужасного, кровавого, страшного. Но это самые точные и правдивые тексты. Именно эти тексты и монологи были у нас в голове, когда мы проснулись утром 24 февраля 2022 года. Именно эти слова. Такие тексты невозможно не использовать, что мы, собственно, и сделали.
Как принимают спектакль в разных странах?
Везде принимают по-разному, по-своему, но у нас получился спектакль, близкий всем. Такова тема, которую невозможно равнодушно воспринимать. Это наша рефлексия вслух одновременно с рефлексией зала. Спектакль открытый, в диалоге с залом. Он рожден в Израиле, и это не просто так. Израилю, к сожалению, близка тема бомбежек и состояния войны. Израильтяне прекрасно понимают нашего героя, который бежит от выстрелов, взрывов, ракет. Правильно, что мы именно в Израиле создали спектакль. Театр Гешер оказал нам большую услугу — помог с репетиционным пространством. В августе прошлого года (до открытия сезона) мы там репетировали. Но спектакль выпущен как независимый театральный проект, не на базе какого-либо театра… Мы получили просто безоговорочную поддержку зрителя. Это подарило нам большой кредит доверия, благодаря которому мы смогли показать этот спектакль в Европе и скоро покажем в Америке.
18 апреля вы объявили о планах создания Международного Открытого театра. Первым шагом станет формирование труппы из семи актеров и выпуск спектакля “В центре океана” по мотивам одноименной книги и фильмов Александра Сокурова. Это та самая сценическая композиция, которую вы делали, учась в ГИТИСе?
В ГИТИСе был эскиз, проба пера, а сейчас это уже полноценная пьеса, на постановку которой давно, еще до войны, дал добро сам Александр Николаевич Сокуров.
Это символично — открыть театр именно этим спектаклем по мотивам произведений безупречно честного и порядочного Александра Николаевича. Как продвигается подготовка к премьере?
Пока я, к сожалению, не могу сказать никаких подробностей. Мы находимся в стадии подбора артистов, площадок, в диалоге с инвесторами. Для реализации нашего проекта в той или иной стране — тут тоже возможны варианты — нужны деньги. Мы сейчас только-только начали работать. Какие-то результаты уже есть, каких-то мы ожидаем в будущем. Сейчас наша самая главная задача — получить инвестиции.
Почему на сайте вы пишете про семерых артистов? “Великолепная семерка”?
В каждой из четырех постановок, которые указаны в планах театра, предполагается участие семи артистов. А постановки, кроме первого спектакля “В центре океана”, будут такие: спектакли по мотивам пьес Шекспира “Ричард III” и “Гамлет”, а также театральное сочинение о Чарли Чаплине. Да, нам нужна команда из семи человек.
Можно ли ожидать, что украинские и русские актеры окажутся вместе на одной сценической площадке, или в настоящее время это невозможно?
Я бы хотел, чтобы это получилсось. Я такую задачу перед собой ставлю. Нам предстоит довольно сложный процесс, но мы именно поэтому затевали этот театральный проект и хотим создать такой театр, где артисты разных национальностей (не только русские и украинцы) абсолютно свободно разговаривают друг с другом на языке театра. Я понимаю, что сейчас это звучит как максималистская формулировка, как антиутопия, но мне кажется, что такой международный театр будет важнее любого национального. Мне кажется, сегодня важнее обьединять и искать общее, а не разность. Поэтому наш театр называется Международный Открытый театр. Мы открыты для всех и хотели бы собрать разных людей, которых объединяет желание заниматься театром и разговаривать со зрителем. Сегодня театр, как и все искусство, находится в кризисе. Одно из решений — создать пространство, где мы могли бы, несмотря ни на что, подпитывать друг друга идеями и находиться рядом друг с другом.
У вас великие предшественники. Об этом думал еще Михаил Чехов, находясь в Америке…
И испытывал те же самые проблемы. Инвесторы, к сожалению, не всегда готовы вкладывать деньги в проекты, где нет звезд. Мне кажется, это проблема, которую надо решать и, я думаю, не путем привлечения звезд. Надо убеждать инвесторов, что идея иногда важнее звезд. Если не всегда.
Несколько слов о трио основоположников. Александру Лер я знаю как американистку и дочь прекрасного Александра Филиппенко. Всегда с удовольствием слушаю ее политические стримы. Григорий Сазанков — бывший замдиректора Гоголь-центра. Почему вы решили объединиться?
Самая простая причина — им тоже близка идея создания нового театра. Сначала я познакомился с Сашей. Было это по телефону, когда я находился в Грузии. Наш первый разговор длился часов пять без перерыва. Говорили и о театре, и о жизни… Не хочется себя сравнивать со Станиславским и Немировичем-Данченко, но мы шутили и до сих пор шутим, что нам “самую малость” не хватило до их рекорда, когда они встретились в “Славянском базаре” и проговорили восемнадцать часов! Кроме того, что Саша — американистка, она еще очень талантливый театральный менеджер. У нее есть опыт абсолютно разных проектов… Чуть попозже к нам присоединился Гриша — человек с абсолютно театральным опытом. Они оба — очень талантливые ребята. До встречи с ними я вел диалоги с разными продюсерами (их было около двадцати) насчет реализации идеи создания театра. К сожалению, по разным причинам я был встречен холодным приемом. А Саша и Гриша — те люди, которым это показалось близким, точным, сегодняшним.
На каких языках вы планируете играть спектакли?
Разные спектакли на разных языках. Спектакль по Сокурову будет идти на русском языке. При этом есть вероятность, что частично спектакль будет исполняться на английском, немецком, может быть, французском языках. Мультиязычность — коридор, с одной стороны, рискованный, но с другой — крайне необходимый. Мультиязычность должна быть очень убедительна, как в фильме Сокурова “Русский ковчег”, где помимо русского языка иногда слышна французская и немецкая речь. Мультиязычность не должна быть самоцелью.
О постоянной площадке пока говорить рано?
Опять же, название театра говорит само за себя. Он может находиться где угодно. Возможно, в Берлине или в другой европейской стране, или в Нью-Йорке. Европа в принципе — лучшее место для театра, театроцентричная зона, абсолютно конкурентная среда, что необходимо для любого театрального коллектива. Без конкуренции появляется провинциальность, варение в собственном соку… Наш театр — не проектная история. Это театр без здания, но с постоянной труппой. Мы создаем спектакль, прокатываем его по разным странам, играем там, где он востребован; параллельно той же командой делаем другой спектакль, и так далее. Это длинный путь. Спектр задач космически огромен. Сегодня первоочередная задача — найти средства для реализации первого спектакля. Мы хотим, наконец, собраться в одном месте, порепетировать, освоить бюджет, площадку и объявить о премьере.
Я присоединяюсь к словам Егора Трухина и призываю всех неравнодушных к искусству и культуре людей помочь собрать средства на первые спектакли нового театра. Выделяя средства Международному открытому театру, вы помогаете русскому искусству будущего, свободному от диктатуры и цензуры! Это — благородная цель и почетная миссия! Познакомиться с проектами театра и поддержать его можно на сайте www.InternationalOpenTheatre.com.
Ваш отец — актер Михаил Трухин, мать — актриса Любовь Ельцова. Родившись в такой актерской семье, вы особо не размышляли, кем стать?
Да, мои родители не оставили мне другого выбора. Я с детства вырос на съемочной площадке и в театре. Есть такая история. Первые шаги в жизни я сделал в помещении театра в день генерального прогона, пока мои родители репетировали. В какой-то момент помреж сказал маме: “Люба, твой пошел”. Репетиция прервалась, и все пошли на меня смотреть.
Моя “оптика” настроилась в определенном направлении. Как “пахнет” театр, я понял еще в детстве.
Почему режиссура, Егор? Почему не актерская профессия?
Я учился на актера в Театре юношеского творчества в Санкт-Петербурге и в московском Театральном колледже Олега Табакова (тогда еще под руководством Олега Павловича). На втором курсе стал почему-то думать о режиссерских затеях, потом начал свои желания реализовывать, что-то пробовать. Не получалось. Я на себя разозлился, сказал: “Надо, чтобы получилось”. Пошел в ГИТИС учиться, и появилась любовь к этой профессии. Я учился в мастерской Сергея Васильевича Женовача, педагогом на курсе был Юрий Николаевич Бутусов, виделись мы и общались постоянно с Дмитрием Анатольевичем Крымовом. Он был педагогом в мастерской Каменьковича, на том же самом третьем этаже режиссерского факультета ГИТИСа… Я не могу сказать, что ушел из актерской профессии. Просто есть куча вещей, которые хочется сделать самому, и их надо делать. Не ждать, пока тебя кто-то позовет. А в какой-то момент я стал понимать, что мозги у меня режиссерские.
После начала войны я все время думаю, имеет ли смысл продолжать работать в России порядочным людям. Может быть, просто отдать страну на откуп негодяям? Если изменить ничего невозможно, то хоть не соучаствовать, а уехать, как это сделали вы? Ведь оставаться работать в России — это значит идти на постоянный компромисс. То, что делают сегодня Хабенский, Миронов… Игра стоит свеч?
Как бы я ни относился к слову компромисс — а я его не приемлю — думаю, что мы не можем до конца понять, в каком положении находятся такие люди, как Хабенский или Миронов. Мы знаем их как невероятно одаренных и умных людей. Нет сомнения, что их решения об увольнении актеров, о закрытии спектаклей — не их решения. Они, как руководители театров, берут на себя ответственность, в том числе и за эти решения. Тут надо каждому выбирать: либо ты остаешься, либо уходишь из-под удара, чтобы остаться честным человеком. У каждого свой путь. Я судить никого не собираюсь. Я свой выбор сделал. Я в этом не участвую уже давно. Не могу судить никого, особенно тех, кто остался. У них ужасная ситуация. Я просто не знаю, что сказать. В России сегодня кризис культуры. Там царствует диктатура, и сегодня невозможно ничего сделать. К сожалению, конечно, выхода всего два: либо уезжать и не работать в театре, никак не коммуницируя с этой системой, либо идти с ней на компромисс. А линия компромисса у каждого своя. Для кого-то она вообще неприемлема, для кого-то настолько приемлема, для кого-то — настолько… Когда я уезжал из России, очень много людей не поняли моего решения. За последние полтора года сильно поменялся круг общения, практически новый круг вытеснил старый. Уму непостижимо, как это страшно звучит. С одной стороны, я испытал ужас, когда это понял; с другой — благодарен миру и судьбе, что приобрел столько красивых, умных, чувствующих людей, которых не знал лично еще полтора года назад. Теперь знаю.
После начала войны вы репатриировались в Израиль. Как проходила ваша адаптация в новой стране?
В аэропорту, когда узнали, что я планирую репатриироваться, мне сказали: “С возвращением!” При этом я был первый раз в Израиле. Меня это дико тронуло. А дальше начался хаос, потому что я приехал с двумястами долларами. Середина марта 2022 года, только-только началась война. Было непонятно, куда идти, к кому обращаться… В Натании у меня тетя. Какое-то время я жил у нее. Она мне очень помогла. Благодаря ускоренной процедуре экстренной репатриации я получил гражданство через неделю после прилета. Я мало кому это рассказывал, но вам расскажу. До сих пор под впечатлением. Стоим в очередь к консулу. Очередь большая. Душно, куча людей: наверно, сотни две-три. Дети плачут, животные в клетках… Две очереди — для русских и украинцев. Я случайно встал в украинскую очередь. Подхожу к окошку, клерк смотрит на документы и говорит: “Так вы же из России”. — “Да.” — “Это очередь для украинцев.” Я опешил, пытался что-то произнести, а стоявшая с ребенком сзади меня украинка сказала: “Ладно, пусть проходит”. Я не знал, как себя вести, что ответить, был в каком-то ступоре. Чувство кромешного стыда, боль вперемешку с благодарностью, ощущение абсурда, хаоса… И спасибо хочется пятьсот раз подряд сказать, и понимаешь, что это не поможет. Та потерянность, о которой мы говорили, выражалась вот в этом… А на наш спектакль “Я здесь” украинцы приходят. Это в первую очередь про них, но и про нас тоже. Нас с ними, как бы это странно не звучало, объединяет одна проблема. Мы уехали от произвола, бесовщины и зла так же, как украинцы уехали от ракет. Мы их понимаем, хотя, конечно, это разные вещи… Мы, люди, занимающиеся театром, не обладаем ресурсами, которые могут помочь финансово. Мы пытаемся говорить, собирать в зале людей, чтобы выплакаться всем вместе, испытать эмоции, посидеть, помолчать. Это все, что мы умеем. Сегодня этого очень мало, но мы все равно должны продолжать этим заниматься, как этим продолжают заниматься Крымов, Туминас, Бутусов. Как говорил один хороший режиссер: “Даже во время войны театр должен работать”.
Как у вас с ивритом? Как с английским?
С английским хорошо, с ивритом пока никак. Я понимаю, что мне нужен хороший английский. Кстати, все израильтяне невероятно хорошо говорят по-английски. Благодаря этому было легко его учить. В иврите мало англицизмов, которые есть, скажем, во французском. Я сам себе дал обещание выучить иврит в знак благодарности стране, которая меня с любовью приняла. Но сегодня, когда мне двадцать шесть лет и у меня куча планов, напрямую зависящих от моего знания английского, я должен заниматься именно английским, чтобы интегрироваться в мировое сообщество. А Израилю долг обязательно отдам.
Как обстоят дела с вашими российскими кинопроектами? Я читал о фильме Георгия Шенгелия “Один настоящий день” с вашим участием. Вы доснялись у него?
Я успел у него досняться, и фильм, по-моему, вышел. Честно говоря, не следил. Это прекрасный проект и прекрасная команда. Фильм снимался в России, а я мало за чем слежу, что связано с Россией. Это мой последний российский проект. Больше у меня никаких планов с Россией нет и, скорее всего, уже не будет. Я вряд ли на это пойду. Все сложно, мы вынуждены сделать шаг назад, начиная все заново. Но в этом нет ничего страшного. Не страшно, что мы потеряли работу. Зато пытаемся людьми остаться.
Спасибо за вашу откровенность, Егор. Я преклоняюсь перед вашим решением, перед решением Анатолия Белого. Вы совершили гражданский поступок, сознательно пошли на потери ради правды и свободы.
Это было мое волевое решение, но далось оно мне, как вы понимаете, нелегко. Толя отработал двадцать пять лет в театре, а мне было двадцать пять лет, когда я уехал. Россия — единственная страна, которую я знал и любил, и люблю до сих пор. В России живут мои родные, близкие, друзья. Но я принял решение не связывать себя с властью, которая сейчас там находится. У меня не было никакой финансовой подушки. Было не до философствований — надо было искать работу, учить языки… Единственный путь — интеграция в мировое культурное пространство.
Желаю вам успеха на предстоящих гастролях в Северной Америке!
Спасибо. Я был в ваших краях один раз маленьким, году в 2003. Меня родители взяли в поездку по США и Канаде. Я почти ничего не помню. Помню, как мы были на телевизионной башне в Торонто, откуда виден весь город. Еще у нас есть одна классная фотография, которую мама сделала в Нью-Йорке. Меня папа держит за руку и ведет по Таймс-сквер, а я обернулся и смотрю на пятилетнюю девочку, которую ее папа тоже держит за руку. Девочка обернулась и смотрит на меня. По этой фотографии я сужу о своих первых американских впечатлениях. Надеюсь, новые спектакли и новые впечатления — впереди.
Nota bene! Билеты на спектакль “Я здесь” и другие спектакли и концерты Международного фестиваля искусств “Вишневый сад” — на сайте cherryorchardfestival.org.