Второй сезон проекта Stage Russia HD (продюсер — Эдди Аронофф) продолжается американской премьерой телеверсии спектакля “Три сестры” Новосибирского театра “Красный факел”. Спектакль этот абсолютно уникальный. Созданное на языке жестов действие, где чеховские слова не проговариваются, а в полной мере проживаются, завораживает своей глубиной и музыкальностью. Спектакль получил наивысшие оценки критиков и зрителей на Венском фестивале искусств, в Париже и на месячных гастролях по Франции, с огромным успехом шел в Москве. Режиссер спектакля – Тимофей Кулябин. В эксклюзивном интервью вашему корреспонденту Тимофей рассказывает об универсальности героев Чехова, о том, как сегодня ставить Шаламова и почему Министерство культуры России мешает развиваться культуре в этой стране.
“Герои Чехова универсальны”
– Все началось с Чехова, Тимофей?
– Все началось с идеи сделать спектакль на языке жестов. В какой-то момент я стал совершенно неожиданно для себя замечать слабослышащих людей на улице, в общественных местах. Мне стало интересно, о чем они беседуют. Их язык очень выразительный и театральный. Вначале я думал о новой пьесе, а потом мне пришла в голову идея, что текст должен быть очень известным, который сотни раз ставили…, и я подумал о “Трех сестрах”. Эта пьеса по своей коллизии — жизнь семьи Прозоровых в уездном городе; жизнь интеллигента, находящегося в провинции и общающегося с узким кругом лиц, — больше всего похожа на жизнь слабослышащих, которые тоже общаются внутри своего социума.
– В фильме “Гараж” персонаж Андрея Мягкова — немой. При этом он активно участвует в обсуждении, и в какой-то момент герой Гафта говорит ему: “Успокойтесь, шумный вы наш”. Ваш спектакль тоже не оставляет ощущения тишины. Мне кажется, с изменением языка слов на язык жестов драматизм и энергия происходящего только усилились, правда?
– Да, только это другая энергия. С одной стороны, слово визуализировалось, стало видимым. С другой стороны, тишина в спектакле всего в двух эпизодах. В остальном — люди живут, и их жизнь “звучит”, ее сопровождают бытовые звуки. Один из базовых элементов спектакля — непрерывная звуковая партитура. Стук, кашель, что-то упало, кто-то отодвинул стул — в спектакле это все очень отрепетировано, все звуки прописаны. В этом смысле спектакль крайне музыкальный.
– Вы хотели добиться такого эффекта, или это рождалось в процессе репетиций?
– Поскольку я такой спектакль никогда не делал, невозможно было цепляться за что-то привычное. Все было ново для всех, все рождалось на репетициях. Но звук организует темп, ритм и, в этом смысле, восприятие. Я понял, что звуки должны быть структурированы в какую-то форму, композицию, которая работает на эмоциональное состояние.
– Мне понравился один заголовок — “Такого Чехова мы еще никогда не слышали”. Но вы ведь лишили актеров главного инструмента — голоса, лишили возможности произносить чеховский текст. Не было у них чувства горечи? Играть Машу и не сказать ни слова, играть Вершинина и не произнести знаменитого прощального монолога…
– Все слова произносятся, просто они произносятся другим языком — языком жестов. Актеры слова проживают. Никто не говорит о том, что ничего не надо играть. Наоборот, требуется в два раза больше усилий. Голосом можно обманывать, можно просто правильно интонировать, а здесь это не получится. Либо с тобой что-то происходит, либо — нет. Никакая точная интонация тебя не спасет. Актеры не просто не расстроились – они поняли, что это за кладезь, и оценили подарок. Выходить в сотый, тысячный, десятитысячный раз и говорить “В Москву, в Москву, в Москву…” – не самое большое удовольствие. Зритель уже не слышит Чехова, и это большая проблема. Текст затирается, замыливается. Наш спектакль в каком-то смысле — операция по спасению. Чехова можно сыграть, но его необязательно произносить вслух.
– Актеры сразу включились в игру, или им было сложно переходить с одного языка на другой?
– Сначала актеры полтора года с педагогами учили язык. Свой текст, потом – текст партнера. После этого начался застольный период, а уже потом они вышли на сцену и попробовали произносить текст, ходить, брать в руки предметы, садиться, вставать… Все внимание сконцентрировано только на руках, на том, чтобы правильно произнести текст. Потом добавились бытовые действия. Пришлось заново осваивать и это. И только потом начались репетиции сцен. Сейчас они замечательно это делают, но все происходило очень планомерно. Невозможно сразу взять и сыграть. Этому надо учиться.
– Лейтмотивом ваших интервью последнего времени является мысль о том, что вы делаете спектакли — будь то “Дон Паскуале”, “Риголетто”, “Макбет” или “Онегин” — о сегодняшнем дне. Вы говорите: “Я про другое время не знаю”. Чем актуальны для вас сегодня чеховские герои?
– Чехов писал уникальные типажи. Будучи доктором, он был большим психологом и… “патологоанатомом”, препарировавшим человека, его душу, эмоции. Ему нравилось изучать человека в кризисе, в боли, человека страдающего. Герои Чехова универсальны, они не ограничены конкретной эпохой. У меня нет дистанции по отношению к ним. Чехов остается очень живым и понятным автором.
“Спектакль можно смотреть шесть раз и все время видеть новый спектакль”
– Вы видели киноверсию спектакля?
– Я участвовал в монтаже. Съемку спектакля делала новосибирская телевизионная компания “Гамма”. После первого монтажа телеверсии (я предпочитаю употреблять это слово) они показали мне финальную версию, и я ее корректировал.
– Давайте поговорим о монтаже. Зритель видит на сцене шесть комнат. Между ними нет стен. Действие происходит одновременно в разных комнатах. Если показывать крупным планом одну, то зритель теряет связь с происходящим в других комнатах. Как вы решали эту проблему?
– В этом и есть проигрыш телеверсии. Не видно всего. Но с другой стороны, сидя в театре, тоже все сразу не увидишь. Спектакль можно смотреть шесть раз и все время видеть новый спектакль. Жизнь в комнатах идет вне зависимости от того, где произносится сейчас текст. Диалоги в других комнатах тоже прописаны, только они не вынесены на субтитры. Конечно, в телеверсии мы видим главное действие, главных героев в конкретной сцене — там, где произносится чеховский текст. Сделать это было непросто. Мы записывали спектакль за неделю до официальной премьеры. Записывали сутки, с остановками. Приходилось останавливаться, потому что в третьем акте несколько раз полностью гаснет свет. Весь акт идет в темноте. Герои подсвечивают себя только экранами мобильных телефонов. Для камеры это довольно проблематично. Поэтому приходилось останавливаться и перенастраивать оптику. В спектакле есть энергия, его, как правило, снимают целиком при зрителях. Но бывает, когда приходится снимать при пустом зале и с остановками. Вот это такой случай.
– В театре зрителям вместе с программкой дают карту дома Прозоровых. Мы, кинозрители, будем лишены этого?
– Это не имеет смысла для показа в кино. Кинозрители все равно не видят сцену целиком, а только какой-то один эпизод.
– Для премьеры в США вы не делали никаких изменений?
– Вы увидите полную версию. Спектакль претерпел очень небольшие изменения. Телеверсия на восемь минут длиннее. После премьеры на наших первых гастролях на Венском фестивале искусств я сделал маленькие купюры во втором акте.
– Как вы отнеслись к идее Эдди Аронофф показать эту версию в рамках программы Stage Russia? Раздумывали, прежде чем согласиться?
– Это прекрасная идея. Телекомпания “Гамма” сняла шесть наших спектаклей. Все – на очень высоком уровне, с большим количеством камер. Такие записи имеют далеко не все театры, даже столичные. Они готовятся заранее, съемочная команда отсматривает спектакль, мы все обговариваем, зал специально рассаживается таким образом, чтобы зрители не мешали съемке. Потом все долго монтируется. Этот процесс занимает больше года… Нам очень давно хотелось показать этот спектакль. В советское время было много телеспектаклей, а в постсоветское время практически никто не занимался этим жанром, и он почти исчез. Мы, конечно, были рады предложению Эдди и сразу на него согласились.
– Я знаю, что вы подготовили четыре варианта субтитров: на русском, немецком, английском и французском языках. В кинотеатрах США пойдет вариант с английскими субтитрами. Как вам английский перевод?
– Английский – не самый лучший язык для Чехова. Он очень хорошо звучит по-немецки, почти без потерь по-французски. В английском переводе чеховский язык немного теряется. Кроме того, мы во всех переводах кое-что под спектакль меняли. Какие-то вещи, какие-то слова требовали корректировки с учетом сценического контекста.
– Как реагируют на спектакль в разных странах? По-разному? Например, в Новосибирске и Вене…
– Публика, конечно, разная везде: в Вене, Новосибирске, Париже… Но существенной разницы нет. Особенность спектакля заключается в том, что зритель на нем вынужден, так скажем, работать. Первые тридцать-сорок минут все просто пытаются понять, как это устроено: необходимо читать, следить, понимать, кто говорит и в какой комнате… Сначала это немного раздражает, зрителям непривычно. Но если они хотят понимать, что происходит, они вынуждены “въезжать” в правила игры. Потом это затягивает. Четвертый акт спектакля зрители смотрят совершенно по-другому, они становятся сообществом, у которого есть общий секрет, которого нет у других.
“Огромная честь – показать “Иванова“ нью-йоркской публике”
– С миром Чехова мы не прощаемся. В июне Московский театр Наций приезжает на гастроли в Нью-Йорк со спектаклем “Иванов” в вашей постановке. Среди актеров — целое созвездие имен: Евгений Миронов, Елизавета Боярская, Чулпан Хаматова. Это будет ваш американский дебют?
– Да, в Америке мои спектакли вживую еще не показывали.
– Гастроли театра пройдут под эгидой Международного фестиваля искусств “Вишневый сад”. В рамках фестиваля мы увидели многие замечательные российские спектакли: “Евгений Онегин”, “Улыбнись мне, Господи” и “Дядя Ваня” Московского театра Вахтангова, “Рассказы Шукшина” Московского театра Наций в постановке Алвиса Херманиса. А начинался фестиваль со спектакля “Казанова” с участием Ингеборги Дапкунайте и Джона Малковича. Так что вы в хорошей компании!
– Для меня огромная честь – показать “Иванова“ насмотренной нью-йоркской публике.
– Если позволите, об “Иванове” мы с вами поговорим в следующий раз. Сегодня только один вопрос: как вам работалось со звездным составом московских актеров?
– Они все большие профессионалы. На репетициях чины и регалии не имеют никакого значения. Актеры очень вдумчиво работали над “Ивановым“ — очень непростой пьесой Чехова. Все понимали уровень задач и концентрировались на работе. Было интересно.
“Театру нужен главный режиссер”
– С 2015 года вы стали главным режиссером новосибирского театра “Красный факел”. Почему вы приняли это предложение? Разве ставить спектакли в разных театрах и странах не проще, чем нести ответственность за целый коллектив и за спектакли других режиссеров?
– К 2015 году я работал в театре уже восемь лет. Ставил спектакли, они были успешными, у меня сложился хороший контакт с труппой. Я неформально практически выполнял функции главного режиссера: следил за труппой, делал вводы, помогал приезжим режиссерам с распределением ролей, помогал на репетициях… У меня только не было административных обязательств. К тому времени в театре два сезона не было главного режиссера, а по уставу он необходим. Когда театр мне предложил эту должность, то я год отказывался, но потом понял, что в принципе ничего в моей жизни серьезно не изменится. Театру нужен главный режиссер. Никто другой не знает этот театр так, как знаю его я. Стало больше бумаг, появились административные обязанности, а внутренне я существую в той же парадигме.
– Ставите по одному спектаклю в год?
– Один спектакль в год, но если это такой проект, как “Три сестры”, то получается гораздо больше времени… У меня сейчас в разгаре тоже долгий проект — спектакль по пьесе Горького “Дети солнца”. Я его начал прошлым летом, закончу осенью. Я беру себе гораздо больше времени на репетиции в театре, потому что это лаборатория. Когда я работаю на выезде, все ограничивается восемью-девятью неделями. Больше не получается. А дома я могу себе позволить работать не на время. Очень полезно для меня и для труппы — я вижу это по результатам. Сейчас я перехожу на иной режим: репетиции – постоянно, премьера – раз в два года.
– Но при этом вы приглашаете других режиссеров?
– Конечно. У нас на двух сценах постоянно идут спектакли, каждый год выпускаем шесть-семь премьер.
– Про какие спектакли вы можете сказать, что добились всего, чего хотели, или вы продолжаете работать над ними и после премьеры?
– Это корректура. Спектакль после премьеры не доделывается и не переделывается – он уточняется. Я думаю, на сегодняшний день у меня в драматическом театре две важные работы – “Три сестры” и “Онегин” по роману Пушкина. В этих работах получилось реализовать почти все, что задумывалось. “Онегин” есть в такой же телеверсии, как “Три сестры”. Возможно, он будет показан в следующем сезоне программы Stage Russia. Спектакль уже немолодой, 2013 года, лауреат двух “Золотых масок”, объездил множество русских и зарубежных фестивалей. Он по-прежнему в репертуаре. Один из моих первых значимых спектаклей в “Красном факеле”.
– Проект Stage Russia начался с “Онегина” Римаса Туминаса. Он говорил мне о своем “Онегине” то же самое: для него это был первый значимый спектакль в театре Вахтангова, тоже лауреат “Золотых масок”, тоже объехал весь мир и везде пользовался огромной популярностью. Очень интересно сравнить ваш режиссерский стиль со стилем Римаса. Это два разных спектакля, или есть какие-то точки соприкосновения?
– Ни единой. Спектакли абсолютно противоположные друг другу по эстетике, приему, способу, идеологии…
“Констатация тотальной потери человеческого в человеке”
– Тимофей, в эти дни в Резиденц-театре в Мюнхене вы репетируете спектакль по “Колымским рассказам” Шаламова. (Премьера намечена на 3 марта.) Страшные рассказы и страшный текст. Какое сценическое решение спектакля вы придумали?
– Я воспринимаю рассказы Шаламова, как литературу, которую необходимо очень внимательно прочитать и услышать. Если хочешь знать, что такое русская литература XX века, надо знать Варлама Шаламова. Это один из главных авторов века. Мы поздно о нем узнали, поздно он был напечатан, но это быстро наверстывается. Чтение Шаламова — знакомство с текстом мощнейшим и страшным. Но просто взять и разыграть “Колымские рассказы” как пьесу невозможно. Не думаю, что это вообще можно сделать на сцене без определенной дистанции, без найденного приема. У нас в спектакле нет инсценировки, мы выбрали шесть рассказов, и их читают по ходу действия, полностью, без сокращений. Актрисы произносят, но не разыгрывают текст. Действие происходит в очень большой холодильной камере – промышленном контейнере, — а видеокамера снимает его и транслирует вживую на экран. Где-то текст иллюстрируется полностью, где-то — нет. Между зрителями и актрисами довольно большая дистанция. Зрители видят закрытый контейнер, туда заходят и выходят люди, видят конечную картинку и слышат текст Шаламова. Все происходит на их глазах. У каждого рассказа, каждой истории – свои прием, ход, работа с камерой, способ существования. Это довольно подробная и технически сложная работа.
– То, что текст Шаламова звучит в Мюнхене, рядом с Дахау, — есть в этом для вас что-то символичное?
– Конечно. Я был в Дахау, и в Мюнхене я не первый раз. Я сам предложил этот материал театру, почему-то подумал о Шаламове. Лагерь сталинский и лагерь нацистский – две разные вещи, но лагерная тема как таковая и как одна из ключевых тем ХХ века по-прежнему важна для обеих наших культур.
– Ассоциации между ленинско-сталинскими лагерями и нацистскими концлагерями будут прочитываться в вашем спектакле? Должны прочитываться?
– Я не думаю. Тексты Шаламова вообще по-другому устроены. Литература Шаламова — констатация тотальной потери человеческого в человеке, он видит боль и ужас человеческие, свидетельствуя то, что должен засвидетельствовать. Это его миссия. Исторический контекст здесь важен, но это именно контекст, а не тема. И жесткость “Колымских рассказов” сегодня не в том, как Шаламов описывает ГУЛАГ, а в ясном ощущении того, что в современных людях, в современном мире система отношений, основанная на тотальном насилии и уничтожении человеческого в людях, по-прежнему остается реальностью, как бы эта реальность внешне не отличалась от исторической.
– Как вам работается с немецкими актерами?
– Очень интересно. У меня заняты шесть актрис. Они играют всех героев. Это был мой сознательный выбор, в котором заданы границы условности. Понятно, что актрисы не могут быть теми людьми. Они что-то нам рассказывают о них, примеряют на себя их жизнь… Мы начали репетиции не с чтения рассказов или рассказа о концепции. Первую неделю я и мой драматург Ольга Федянина рассказывали актрисам про сталинские лагеря, про Колыму, показывали документальные фильмы, письма очевидцев, фотографии, читали биографию Шаламова, воспоминания. Невозможно с первой репетиции начать играть такой материал. Кто-то из них что-то знал о том времени, кто-то не знал ничего. Но все они очень внимательные и чуткие. Актрисы за неделю втянулись и потом, когда мы начали сценические репетиции, понимали, о чем идет речь.
– В бытовом плане проблем не возникало?
– К сожалению, немецкий язык я не знаю. Только английский. Но в театре почти все говорят на английском языке, плюс переводчики, ассистенты, к тому же здесь есть русскоязычные сотрудники. Проблем с языком не возникало.
“Искусство усложняет картину мира”
– Во многих интервью последнего времени вы говорите,что опера вам интереснее драматического театра. Но ведь в драматическом театре всегда можно сократить сцену, отрезать или добавить текст. В драматическом театре вам принадлежит пространство и время, а в опере вы связаны музыкой…
– В опере мне не принадлежит время. В музыкальном театре хозяин сценического времени – композитор. Сколько идет дуэт – столько времени у меня есть.
– Получается, вам интереснее творить в более жестких заданных условиях?
– Я ограничен музыкой, но не воспринимаю это как ограничение. Это – конкретная задача, в рамках которой я должен оставаться изобретательным. Когда возникает некое препятствие, это всегда обостряет действие. Таковы не ограничения, а правила игры.
– В какой степени вы делите свое время между оперными и драматическими спектаклями?
– В ближайшие два сезона у меня намечена только одна оперная премьера: “Русалка” Дворжака в Большом театре в марте 2019 года. Следующая оперная премьера состоится в 2021 году. Пока не буду говорить, где — контракт еще не подписан. Это один из крупнейших европейских театров и одна из главных итальянских опер. Возможно, что-то еще будет в 2020 году… Драматических спектаклей сейчас больше. На осень запланированы две премьеры: “Дети солнца” в Новосибирске и “Нора, или Кукольный дом” Ибсена в Шаушпильхаус в Цюрихе.
– Ваши работы случайно сконцентрированы вокруг немецкоязычных театров, или вы намеренно предпочитаете работать именно с ними?
– Немецкоязычный театр (немецкоязычная зона Германия-Австрия-Швейцария) в последние годы оказался наиболее актуальным, важным. В Германии самая развитая театральная репертуарная система Европы и наиболее плотная театральная жизнь. Театров много, у каждого – по две-три площадки. Соответственно, большой поток премьер и потребность в режиссерах.
– Актеры немецкоязычного пространства как-то отличаются от русских актеров?
– Все зависит от конкретных артистов конкретных театров и конкретного материала. Есть технические различия, у них просто другая школа, они “с другого бока” учатся играть. Но в принципе тотальной разницы нет. Я в данном случае работаю в необычном для актеров жанре. Они не ходят по сцене, не говорят текст — они существуют в кадре. Нужно входить-выходить вовремя в кадр в правильном ракурсе и правильном самочувствии. И все это происходит в живом театре, а не на съемках фильма. На данном этапе, с этим составом актрис у меня не возникает проблем с взаимопониманием. Мы нашли общий язык, и я надеюсь, что мы его не потеряем.
– Вы как-то сказали, что искусство — не для того, чтобы нравиться. А для чего?
– Искусство обнаруживает болевые точки. У него социально важная функция. Искусство заставляет посмотреть на привычные, устоявшиеся вещи в другом ракурсе и поставить под сомнение то, что кажется очевидным. Искусство находится в диалоге с действительностью, и диалог этот может быть раздражающим и совершенно необязательно лирико-гуманистическим. Искусство учит объемному мышлению, взгляду на вещи, события, на человека, усложняет картину мира в хорошем смысле. Оно ее делает шире, полнее. Искусство не заставляет, оно не назидательно. Оно провоцирует тебя на открытие нового смысла. Все это очень важно, но не имеет никакого отношения к “нравится-не нравится”. Кому-то нравится одно, кому-то – другое, здесь дело вкуса. Невозможно угодить всем сразу – ни в искусстве, ни в жизни, ни на кухне.
– Вы смотрите спектакли своих коллег?
– Стараюсь. Иногда выбираюсь на фестивали. В Москве стараюсь не пропускать премьер, но в Москве я не живу, а бываю только, когда выпускаю спектакли. В России очень интересная театральная жизнь. Одна из наиболее развивающихся сфер, наверстывающая и адаптирующая для себя то, что было упущено. Сейчас самый интересный европейский театр – русский.
– Каково ваше отношение к “делу Серебренникова”, скандалу вокруг фильмов “Матильда” и “Смерть Сталина”, к другим жутким вещам, которые происходят сегодня в России?
– Это не про искусство, а про нечто другое, про политические игры, в которых художнику заведомо отведена роль пешки, а искусство — просто разменная монета. Большие вопросы к Министерству культуры и к министру — человеку некомпетентному, не понимающему, что такое искусство, чуждого искусству. К сожалению, многие репрессивные инициативы прямо или косвенно связаны с деятельностью Министерства культуры России. Нынешнее Министерство культуры мешает развиваться культуре — это большая беда, драма. Приоритетом для поддержки становится искусственно сконструированная идеологическая линия, которая не в состоянии производить ничего, кроме мертвого, псевдо-конъюнктурного контента, на самом деле не нужного никому – ни чиновникам, ни потребителю. Довольно странная парадигма, в которой мы живем. Очевидные глупости имеют место быть.
– Тимофей, представим, что вы на премьере “Трех сестер” в Чикаго, Нью-Йорке или Сан-Франциско. У вас есть одна минута, чтобы обратиться к зрителям, сидящим в зале. Что бы вы им сказали?
– Если коротко, я бы, наверное, сказал, что они должны набраться терпения. Все, что они увидят на экране, — подлинный язык жестов. Это профессиональные артисты театра, не глухонемые. У нас были казусы, когда во Франции зрители думали, что артисты глухонемые. “Три сестры” — спектакль не про слабослышащих. У него нет социальной функции. Это некий театральный прием, способ, который позволяет нам очистить текст Чехова от того количества наслоений, которые за сто лет к нему прилепились и, к сожалению, так перенасытили наше восприятие, что мы в чистом виде уже не можем Чехова увидеть. Здесь и сейчас есть такая возможность. Вы посмотрите спектакль и прочитаете пьесу Чехова. Своими голосами озвучите и своими глазами прочитаете. Надеюсь, спектакль заставит вас задуматься!
Nota bene! В “большом” Чикаго спектакль “Три сестры” Новосибирского театра “Красный факел” демонстрируется 10 марта в 2 часа дня в помещении Ethel M Barber Theatre по адресу: 30 Arts Circle Drive on the Evanston Campus of Northwestern University, Evanston, IL 60208 (Located on the southeast part of the Evanston Campus, just off Sheridan Road and Campus Drive. The Barber Theatre is at the top of the hill facing the lake, right next to the Block Museum, in the Arts Circle). Заказ билетов — на сайте https://web.ovationtix.com/trs/pe.c/10184704. Все новости о проекте “Stage Russia HD” — на сайте http://www.stagerussia.com/
