Весной этого года Чикагскому русскому литературному салону Аллы Дехтяр исполняется двадцать пять лет! Праздновать почтенный юбилей хозяйка Салона хотела с гостем особым, уникальным, штучным. И — о, чудо, совпали сроки — такой гость будет. 14 марта в Салоне состоится творческий вечер писательницы Татьяны Толстой. …Беседа с блистательной, остроумной, непредсказуемой Татьяной Никитичной — лучший подарок для журналиста. Я застал ее в Москве. Дело было за неделю до ее прилета в Нью-Йорк. Разговор получился длинный. О книгах, ревнивом Бродском и ленивых писателях, Америке и России, “бешеных” феминистках, “дуре” Грете Т., “комсомольце” Егоре Ж. и еврейском прадедушке из Одессы. Перед вами — наиболее интересные фрагменты интервью.
— Татьяна Никитична, наша прошлая встреча состоялась 2 ноября 2014 года. Позади — пять лет. Какими они были для вас?
— У меня со временем сложные взаимоотношения. Время летит — не успеваю оглянуться. Мне казалось, что я была в Чикаго два года назад… В 2014-15 годах у меня вышло несколько новых сборников, оформленных замечательной художницей Людмилой Москвиной.
— У вас все книги очень красиво оформлены…
— Мне везет с художниками. Первая серия сборников была оформлена великим, без преувеличения, художником Олегом Пащенко. Это моя любимая серия. Такое не воспроизвести никому. Пащенко, как никто, умеет мыслить метафорами и образами. Например, сборник моих рассказов “Ночь” он сделал на темном фоне. Получилось нечто мягкое, приятно-лохматое, с огоньками и светлячками — образ ночи. Москвина исповедует, скорее, реализм. Она расспрашивала меня про какие-то артефакты моих детства и юности, а потом их воспроизводила-зарисовывала. Обложки этих сборников сделаны очень интересно. Она клеит их из бумаги, а потом фотографирует. К сожалению, при печати это исчезает. Главный сборник этого времени — новый, называется “Легкие миры”. Есть еще “Невидимая дева”, “Девушка в цвету” и “Войлочный век” — наполовину новый сборник, а часть рассказов — перепечатка старых. Меня это смущало, но в издательстве совершенно разумно возразили, что эти рассказы выходили пятнадцать лет назад. Тогда были другие читатели. Вот так моргнешь, и вырастает новое поколение, которое не видело тех сборников.
— Кто сегодня ваши читатели?
— Совершенно новые люди, “племя младое, незнакомое”. Я не знаю, что они понимают, что в них отзывается… Исчезло совковое равенство всех, когда все получали одно и то же образование, учились одному и тому же, по радио звучали одни и те же песни. Каждый мог повторить строчку. Споешь первую — повторишь вторую. Сейчас разнообразие невероятное, и я все время имею дело с притоком свежих читателей. Удивительно, что они приходят на встречи со мной. Это очень приятно и странно. Мои книги стали выходить в самом конце советского периода. Тогда на встречи приходили одни женщины пожилые. Может, каких-то двух захудалых стариков приведут. Дома чтобы одному не сидеть — придут. А теперь приходят бодрые здоровые люди. Так что жизнь идет, “движуха” есть.
— Продолжая тему ваших новых книг. В прошлом году в Америке вышла ваша книга рассказов на английском языке “Aetherial Worlds: Stories”…
— Да, в переводах Ани Мигдал. Говорят, что перевод хороший. Книга имела свой небольшой успех, было очень много хороших отзывов от американских авторов.
— Вы читаете ваши книги в переводах?
— Да, конечно, если язык мне знаком, как английский. Я слежу за этим. В данном случае мы с Аней обсуждали каждый абзац, каждую фразу… Долгие годы моей переводчицей была Джеми Гамбрелл. Она умерла 15 февраля.
— Вы написали пост о ней на фейсбуке. Для наших читателей я процитирую несколько фраз из этого поста. “Она была одной из лучших американок, которых мне довелось встретить. Добрая, уступчивая, очень честная и деликатная. Беспросветно идеалистичная и политкорректная. Упрямо и всерьез верила в людское равенство. Мне ее рекомендовал Бродский… Я благодарна и ему, и ей за то, что из этого вышло… Она любила Россию, русский язык, щеголяла вульгарными речевыми оборотами, которым ее научили русские друзья: “через ж… на косяк” (с легким, как бы прибалтийским акцентом), обожала писателя Сорокина…” Как вы работаете с переводчиками? Есть ли непереводимые места в ваших произведениях, и что делать переводчику в таких случаях?
— Конечно, есть. В этих случаях я объясняю переводчику, что это естественная и совершенно понятная вещь. Надо придерживаться правила: пометить это место, как трудное для себя, понять, в каком смысле оно трудное (непереводимая идиома или что-то еще), и попробовать рядом, в соседнем месте перевода, придумать нечто аналогичное. Если есть шутка, построенная на идиоме, — постараться пошутить по-английски. Где-то рядом — необязательно в том же месте, это бывает невозможно. Надо проявлять творческие выдумки и при этом чтобы они соответствовали выдумкам оригинала. Не только с поэзией, но и с прозой такие штуки все время бывают. Но есть вещи, с которыми ничего сделать не можешь. Ничего!
— Мы все знаем прекрасные переводы Риты Райт-Ковалевой. Кого там больше — ее или автора? Джеми и Аня тоже привнесли что-то свое в переводы ваших произведений?
— Они обе меня полностью удовлетворяют. Я не настолько хорошо знаю не то чтобы английский, а аромат этого языка. Он мне, как неносителю, не дан. Слова на месте, а где аромат? Я его не чувствую. Но я вижу, что это разные запахи, что они переводят по-разному. Конечно, их переводы отличаются от оригинала, но тем не менее это я. Я себя там узнаю. Что касается переводов Риты Райт-Ковалевой… Я не сравнивала страницу за страницей оригинала с ее переводом, но она создала Холдена Колфилда по-русски. Она этого мальчика сделала! Мы этого прыщавого подростка видим и понимаем. У нас тоже, как и в Америке, целое поколение понимает и сочувствует этому герою. Да, этот роман — “Над пропастью во ржи” Джерома Сэлинджера — стал ключевым для русских читателей шестидесятых.
“Бродский — гений широкого масштаба”
Гамбрелл. Май 1990 года. День рождения И.Бродского. Фото из личного архива Т.Толстой
— В мае этого года исполняется восемьдесят лет со дня рождения Иосифа Бродского. Наверняка пойдут “датские” фильмы, передачи, новая волна воспоминаний. Вы знали Бродского, общались с ним, в 2015 году опубликовали эссе “Памяти Бродского”. Я читал его, и у меня остался один самый простой вопрос: каким он был в общении?
— Это эссе было написано сразу после смерти Бродского и опубликовано в одном из моих ранних сборников. В 2015 году я его просто воспроизвела. Эссе писалось по свежим следам… Ни тепла, ни дружбы — ничего этого у меня с ним не было. Обычные хорошие отношения. Мы с ним познакомились, когда я приехала в Америку. Он был очень любезен. Его попросили, и он написал мне отзыв на книжку, похвалив меня. Я ему благодарна — мог и не стараться. Все было в этом смысле в порядке. Но я знала, что он — человек непредсказуемо несправедливый и очень ревнивый к успеху других писателей. Может быть, на женщину он это не распространял, но на мужчин — безусловно. Например, он распространял свою ревность и нелюбовь на Сашу Соколова, хотя Соколов не лез в стихи. Это, конечно, проза поэта, но поэта там нет. Видимо, это Иосифа как-то задевало. Надо сказать, мы ничего не знаем о том, какие у него были амбиции в прозе. Он писал свои эссе, которые многие любят. Они очень умны, интересны, вполне себе поэтичны, но все-таки это не проза. Видимо, он воспринимал это как часть прозы, и ему было тесно на этом поле. Что он не любил соперников, это общее место, все про него это знают. Он не любил Василия Аксенова. Аксенов, на мой взгляд, — писатель переоцененный. Он к концу жизни писал просто плохо, но он был очаровательный, его все любили, и выступление Бродского против Аксенова многим показалось очень болезненным. “Ну как же, мы все Васю любим, а ты почему-то нет. Неужели тебе трудно сказать доброе слово о нем.” Он Аксенову помешал получить грант Макартура. Как-то многие за Васю обиделись. Можно было бы и уступить. “Ты уже нобелевский лауреат, у тебя все есть, дай другим получить что-нибудь.” Но ревность человеческая неисповедима. Я, к счастью, не попадала под горячую руку Бродского, поэтому сохранила с ним хорошие отношения до конца его жизни. Он звал на свои дни рождения меня и детей, когда мы там были. У нас был отчасти общий круг. Например, был такой совершенно замечательный Боб Сильверс, главный редактор газеты The New York Review of Books. Это издание после смерти Бродского претерпело многие приключения, и все уже не то. Боб Сильверс был последний великий человек из тех, кому удалось вести по морю этот корабль. Он тоже ходил на дни рождения Бродского. Там были значимые литературные фигуры: писатели, эссеисты. Салмана Рушди я видала в этом окружении… Я с Иосифом очень мало общалась, а он все хуже и хуже себя чувствовал, становился все более раздражительным, и это тоже как-то было известно, и не хотелось попадать под его раздраженное настроение… Нам жить, а ему — умирать. Он рассказывал всякие анекдоты на эту тему. Прямо волосы дыбом вставали — страшно, цинично про свою смерть. Понятно было, что под этим цинизмом — страх. Последний раз я его видела буквально за несколько месяцев до смерти. Когда он умер, я была в Англии. Мне приснился сон. Я не буду подробно рассказывать… Сон был связан со смертью. Кто-то очень-очень-очень важный умер. Как-то во сне далось понять, что какой-то нобелевский лауреат, но фамилии Бродский там не было, никакого указания на него. Я проснулась рано утром с очень неприятным ощущением, что с кем-то что-то где-то случилось, и на кого думать — непонятно. Тут раздается звонок. Звонит Боб Сильверс: “Татьяна, Иосиф умер. Пиши некролог”. Я поняла, что это он мне приснился. Потом я спрашивала, когда он умер. Сказали, что, кажется, между часом и двумя ночи он упал на площадке второго этажа перед дверью своего кабинета. Точнее никто не знает, семья спала. Если учесть разницу во времени между Америкой и Англией, то получается, что я проснулась в ту минуту, когда он упал. У меня в жизни было несколько таких мистических, а если угодно, и не мистических вещей. Я ни в какую смерть не верю — только в переселение в какие-то другие миры. Когда человек откроет дверь перед тем, как уйти в этот другой мир, энергия выплескивается и разливается волной, касаясь всех, кто как-то его любил. А я его любила как человека, поэта, личность. И меня коснулась его энергия. Так что у меня с ним вот такие важные вещи связаны.
— Сегодня, спустя почти четверть века после его смерти, что вы думаете о его влиянии на современную русскую поэзию и шире — русскую литературу?
— Это интересно. Он из тех немногих поэтов, которые очень сильно повлияли на литературу. Не буду называть имен — никого не хочу обидеть, — но очень многие поэты всячески пытаются сбросить с себя это “колдовство”. Это проклятье — говорить голосом Бродского. Ты хочешь что-то сказать своим, открываешь рот и говоришь его голосом. Отсюда — неудовольствие, нападки на него, обвинения его в холодности. Да, он был совсем не теплый поэт. Он был поэт холодный. Почему надо от поэзии хотеть тепла? От поэзии надо хотеть чего-то другого. Бродский своим холодом такое клеймо на душах выжигал, что люди до сих пор не могут от него избавиться. Они пытаются идти в обход, только чтобы отпустил, разжал кулак, выпустил… Мандельштам и Бродский — пожалуй, двое, которые оказали ТАКОЕ влияние, помешав поэтам проявлять свои собственные сущности… Конечно, Бродский — гений. Я не вижу в этом никаких сомнений. Он — гений широкого масштаба. Бывают гении более узкие. В чем-то гений, а в остальном — так… А Бродский так широко собой занял поэтическое поле… Стиль, образы, синтаксис… И это проблема для поэтов. Будь я поэтом, я бы тоже, наверно, досадовала за то, что он сделал.
— Как вы думаете, а каково сегодня влияние Маяковского?
— Мне кажется, влияние Маяковского ушло. Пастернак и Вознесенский были под влиянием Маяковского. Пастернак был достаточно силен сам по себе. Он вышел из этого влияния, но, безусловно, перекличка с Маяковским была. Вознесенский был сильно под влиянием Маяковского во всем — в рифмовке, лесенке, если даже она не графическая, а мысленная… Вместе с Вознесенским мода на Маяковского как-то закончилась. Сейчас странно увидеть поэта, который бы Маяковскому подражал. Его эпоха отошла.
— Пять лет назад на вопрос “Что из прочитанного за последнее время вы могли бы порекомендовать?” вы ответили: “Роман Александра Терехова “Немцы”. Гениальный автор”. После двух романов (“Каменный мост” и “Немцы”) последней работой Терехова стал сценарий к фильму Кантемира Балагова “Дылда”. Почему писатели отходят от крупной формы? Вам ведь тоже давно не так интересен роман?
— Нет, я не могу сказать, что роман перестал быть интересным. Просто мне трудно размахнуться на толстый текст, хотя мне это нравится. Для этого должны совпасть какие-то обстоятельства. Мне самой и читать интересно, и написать было бы интересно. У меня получаются, скорее, короткие тексты. За большой надо засесть. Я один большой текст писать буду. Документальный роман… Может быть, здесь соотношение между затраченным трудом и читательским восприятием. Читателей, наверно, испортили соцсети. Возможно, они не готовы к долгому чтению. Они хотят быстрых, коротких, информационных блоков, а неспешного чтения не хотят, особенно русскоязычного. С другой стороны, люди какие-то романы пишут. Я их не читаю, только заглядываю. Мне кажется, писатель вообще не может читать чужие вещи, потому что они могут повлиять, воздействовать на его собственное стилистическое внутреннее поле. Чужие сапоги его могут затоптать! Очень важно держаться своего голоса и беречь его, чтобы другие не повлияли. Писатель — плохой читатель. Самое страшное — если скажут, что он похож вот на этого, что его начнут с кем-то сравнивать… Писатель хочет быть самобытным, хочет очиститься от чужого влияния и писать свое, и только из любопытства заглядывает в чужую книгу. Терехов мне не страшен, потому что он делает все иначе. У него другие принципы, подходы. Он на меня никогда не повлияет, и мне его читать очень интересно. Он применяет какую-то особую технику. Начинает вертеть словами, не может убить, остановить, дать передышку; если начал крутить паутину, то пока не докрутит длиннейший абзац до конца, остановки не будет… Я буквально несколько дней назад говорила с нашей общей издательницей Еленой Даниловной Шубиной и спрашивала о Терехове. Она сказала про пьесы, про “Дылду”. А роман, говорит, пока не пишет. Мне очень жаль… Писать роман — это много лет, а тут надо семью кормить. Чисто физические, материальные причины.
“Реакция — это я. Идите ко мне в объятия!”
— Вы сказали, что вам интереснее применять художественные инструменты к реальности. Насколько сетевой образ Татьяны Толстой близок реальной Татьяне Толстой, и чего в нем больше — биографического или литературного, когда реальные биографические факты сливаются с художественным вымыслом?
— Мой сетевой образ — это не я, но это и я одновременно. Когда ты берешь перо (или клавиатуру — не важно), сначала надо надеть на себя одежду писателя. Надо войти в этот скафандр и писать в нем. Надо выстроить вокруг себя некую оболочку, которая отделяла бы твое сложное, нежное, не вполне самой себе ясное существо, где-то ранимое (там надо больше подложить ватного уплотнителя), где-то — наоборот, совершенно бесшабашное (там можно корочку потоньше сделать). В общем, ты должен себя упаковать со всех сторон так, чтобы тебя лично ничто не затронуло. Ни стрелы, которые в тебя будут метать, ни топоры. Чтобы тебя ничего не тронуло. Ты надеваешь скафандр, придумываешь себе некий писательский образ и пишешь, как он, но не являясь им. Это довольно легко делается на коротких, фейсбучных текстах. Увидел что-то — раз, и описал. Это мелочь, сор, мелкий сор. Он не имеет шансов лечь в основу чего-то большого, но очень полезен и интересен. Собранный вместе, он какую-то жизнь являет. Для серьезного, большого романа я не вижу себе пока материала. Время такое у нас… С одной стороны, застойное, как при Брежневе. Мало что меняется. С другой стороны, изменилось все. То, что было понятно при том же Брежневе, при совке, то, что было захватывающего, сложного, страшного в девяностые, ушло. Сейчас я не знаю, как наше время понимать. Это время принадлежит уже другим людям, более молодым.
— Время принадлежит молодым, а политику продолжают делать люди из прошлого. В Америке в 2014 году даже в страшном сне никто не мог представить себе, что президентом станет Трамп. Сейчас на пост президента претендуют люди за семьдесят…
— Какое за семьдесят – за семьдесят пять. У них же все болит, а они все хотят на четырехлетний срок. Президент — не человек. Это специальная машина. Его разбуди, и он должен сообразить за три секунды, нажимать ему на красную кнопку или нет. А эти — встал, кашляет, шаркает тапочками… Ужас, ужас. Почему не идут молодые? Молодые заняты чем-то другим. У нас в этом плане совершенно другие проблемы. У нас вся власть ворует. Это неизбежно. Посадили на эти места тех, кто умеет и будет воровать. Но они совсем не старые — они молодые. Им тридцать-сорок. Это во время Брежнева были старики. А сейчас это какая-то другая группа людей. Они ночью не встают за стаканом воды… Нас всех поражает происходящее в Америке. Все сидят, открыв рот и думая: “Это что такое? Это кто?..”
— Нью-Йорк изменился для вас за последние годы?
— Нью-Йорк не изменился — изменились люди. Изменилась общественная атмосфера, и не в лучшую сторону. Все усилия наладить так называемую справедливость, демократию и все прочее оборачиваются расизмом, фашизмом, обратной стороной. Ты не успеваешь пикнуть, рот открыть, как тебя уже обвинили, выгнали, лишили работы, ошельмовали, прогнали сквозь строй. Про Вайнштейна мы не говорим, потому что он мерзкий старикан и вообще какашка. Но мы говорим про ту волну, когда бешеные феминистки уничтожают мужчин, как носителей Y-хромосомы. Что делается вокруг… Я знаю это и по рассказам приятелей, работающих в университетах и колледжах, и по тому, что я читаю в американской прессе. Это ужас! Это наказание без суда, невыслушивание противоположной стороны. Это визг, и на волне визга уничтожение человека по первому обвинению, и трусость, которая сопровождает это. В New York Times год назад была большая статья. Там назывались цифры, сколько за последнее время высокопоставленных мужчин потеряли свои места. Места главных редакторов, начальников отделов, топ-менеджеров, дирижеров… Это то, что было у нас в России в двадцатые. Не тридцать седьмой — типичные двадцатые годы. Только если у нас это было пролетарским гневом и классовой рознью, то в Америке это гендерный гнев и, соответственно, женские доносы на мужчин. Вот это крайне неприятно. Это должно закончиться огромным скандалом. Отчасти Трампа выбрали из-за того, что это движение нарастило силу. Очень многие нормальные люди не понимают: как можно так! Они ищут, на кого бы опереться, кто не такой, кто не пролетарский разгневанный товарищ. И они идут в реакцию. Чем больше давишь, тем больше получаешь реакции. Они хотят реакции и идут к Трампу. “Реакция — это я. Идите ко мне в объятия!”
— Они идут к расисту и гомофобу…
— Он открыто об этом говорит, а происходит это в противоположном лагере, которые таких слов не говорят. Поэтому очень многие, особенно простые люди, которые не шибко ведутся на термины и слова, вертят головой и думают: “Вот только не те, не так называемые демократы”. Слово “демократия” опошлено, загажено и после скандалов в демократическом лагере уже никого не убеждает. Они хотят простого, кондового… Большинство населения страны — люди простые. Это не нью-йоркские радужные геи, которые пьют кофе с лавандеровым сиропом. Они не хотят всего этого. Поэтому они идут естественно к своему, и он там поет им свое.
— Как вы относитесь к феминитивам типа “режиссерша”, “блогерша”, и т.д.?
— Да если бы это. Это не феминитивы — это нормальные слова. Они ввели новые нормы: “режиссерКА”, “блогерКА”, “актерКА”… Они из чувства протеста придумали нерусские слова. Может, так говорят по-сербски или по-чешски, я не знаю, но по-русски так не говорят. С целью себя утвердить они придумали искусственные феминитивы. Почему им не нравится та самая “режиссерша”? Это нормальное слово. Режиссер — режиссерша. С некоторыми словами это получается хорошо, с другими — не очень. Например, “доктор” и “докторша”. Дело в том, что до революции, в чеховское время, докторшей называли жену доктора, а после революции слово “докторша” стала означать женщина-доктор. Со сменой социальных структур вначале возникает непонимание. Про какую докторшу мы говорим? После революции женщин перестали называть по профессии мужа. Сначала формально, а потом реально буквально за несколько лет принудительно было установлено гендерное равенство. Женщин тащили на рабочие места. “Уйди от кухни, оставь плиту, тебе домовая кухня напечет котлеты, а ты с красным платочком вперед, к станку…” И женщины пошли. Была установка на осуждение домашней работы. Что это такое — женщина с детьми? Вот тебе детский сад, а ты на работу. Потом пришла война, и во время войны женщины хочешь не хочешь стали мужчинами. Поэтому гендерное равенство в Советском Союзе, в России очень сильно продвинулось. А в Америке только в пятидесятые стали соображать, что женщина не только для того, чтобы, стоя на каблуках и с завивкой в волосах, подать ему, понимаете, кейк, облитый дрянью какой-то. Американцы даже не представляют себе, насколько русские женщины до сих пор чувствуют себя равными мужчинам. С приходом новой власти, теперешней, женщин опять перевели на положение как бы секретарш и обслуживающего, в сексуальном даже смысле, персонала. Произошло некоторое отбрасывание назад. Бандиты установили свою мужскую власть. И тем не менее прежнее поколение хорошо помнит это равенство. Почти полное. Женщины сейчас — те, кто не пошли в секретарши, а пошли в бизнесменши. В России сейчас самый богатый бизнесмен — женщина. Супербогатая миллиардерша, владелица компании “Wildberries”.
— Вас коробит слово “поэтесса”?
— Это коробило Цветаеву. Она хотела быть поэтом. Мне все равно. Поэтесса — слово старое, дореволюционное. Я не вижу в нем ничего унизительного, ничего уничижительного. Это просто обозначение. Как мадам или мадемуазель, или месье. Мы же должны почему-то указывать, когда билеты на самолет покупаем, кто мы — мистер, миссис или мисс? Какая им разница, миссис я или мисс? Какая? Тем не менее… Если бы на это обратили внимание нынешние радетели за гендерное многообразие, то вы бы к вечеру не закончили заполнять, какой у вас гендер. Есть такие блогерши. На фотографии — длинные кудрявые волосы, женское лицо, грудь. Все есть. Во-первых, надо называть ее ОН, во-вторых, она всех терпеть не может, потому что у нее гендера нет, и не смейте его называть… Вот такие теперь шутки.
— В Чикаго в прошлом году мэром была избрана женщина. Что-то меня останавливает, чтобы написать о ней “мэрка Чикаго” или “мэрша Чикаго”…
— С разными словами это строится по-разному. Язык он такой — он не все любит. Поэтому единого правила здесь быть не может и не надо.
“Никому, никому, никому я не верю”
— Вы неохотно комментируете сиюминутные политические события. Почему? Стараетесь быть над схваткой?
— Я глубоко уверена, что все политические группы за одного или другого — это все мутная вода. Какое там количество вбросов, провокаторов, притворства с тем, чтобы выяснить общественное мнение, а на самом деле о своем не заявить… Я не хочу играть в эти игры. Никому, никому, никому я не верю. Ни тем, кто борется за справедливость и демократию; ни тем, кто “топит”, как сейчас выражаются, за власть. Вам всегда предлагается обсудить конкретное лицо, конкретное событие, прямо здесь и сейчас. Осудили невинных — так идите же все стоять в пикетах. Я не знаю, кто эти невинные. Я не знаю, за что их осудили. Врут мне и те, и другие. Участвовать в глупых криках глупых толп я не хочу. Тебя нанимают играть в чужую игру, и ты не знаешь, кто в этой игре кукловод. Это все политтехнологические игры. И те, кто это устраивает, не те, кто вам кажется. Про нескольких я это знаю очень хорошо. Повторяю: не верю ни тем, ни этим. Никогда даже в основания хорошие не верю. Поэтому и близко не подойду.
— То, что вы говорите, касается политического аспекта. А ведь есть еще гуманитарная деятельность: призывы “милости к падшим”, толстовское “не могу молчать”… Когда невинным мальчикам дают до шестнадцати лет тюрьмы, когда за пластиковый стаканчик осуждают на пять лет — это ведь уже не вопрос провокации, а возможное слово или действие в защиту невинно осужденного.
— Да, вы совершенно правы, но дело в том, что все известные мне попытки выйти на марш и протестовать не имеют никакого влияния. Только еще больше народа нахватают. Есть профессионалы выхода, и есть те, кто гордится, что его забрали менты, подержали и выпустили. При этом некоторых совершенно точно из захваченных не посадят. Они слишком известные. Значит, они ходят сажаться, и в этом их страшная гордыня. А поймают и посадят малых сих, тех глупеньких, которые, послушав их, побежали. Вот их поймают, вот им сломают ногу, как сломали ноги человеку, который вообще к последним маршам не имел отношения. Он просто мимо пробегал… Да, это чудовищно. Но здесь надо протестовать не против того, что этих схватили, а против всей системы. Протестовать против нее невозможно. Было это с незапамятных времен. Салтыков-Щедрин, Герцен — читайте… Русскую дурь и абсурд противостоянием, криками и маршами не победишь. Это можно решить воспитанием, просвещением, гуманностью, начиная со школы. Это медленный процесс. Быстро ничего не выйдет.
— Говорят, у каждого времени свои герои. Для кого-то герои сегодняшнего дня — Стив Джоббс или Илон Маск, для кого-то — Грета Тумберг, для кого-то — Егор Жуков…
— Они не герои, они — “конструкты”, сделанные очередными кукловодами. Что касается Греты Тумберг, то мне просто интересно, какую роль во всем этом играли ее родители, которые такую дуру вырастили. Она говорит, что всюду ходит пешком. Ну ходи голая тогда, потому что все, что на тебе надето, сделано с помощью нефти. Все, закончен разговор, Грета. Иди голая через тундру домой… Что касается Егора Жукова. Он мне крайне несимпатичен, как типаж. Это — ловкий, очень уверенный в себе, с хорошо подвешенным языком совершеннейший комсомолец. Говорит он пустое, у него нет нашего опыта. Мы видели таких. Из них вырастают сначала маленькие революционеры, а потом им предлагают карьерный рост. Если бы был у нас комсомол, он был бы генеральным секретарем Всесоюзной комсомольской организации. Исключительно ловкий язык, совести не видно, пространные рассуждения о чем-то пустом. О чем можно сказать за одну минуту, он говорит три. Он наслаждается ватой, которая у него изо рта выходит. Я о нем очень низкого мнения. Это не герой…
— Кто сегодня для вас герои?
— За минуту до нашего разговора я смотрела маленькое видео. Озеро или река. Собака на льдине. Метров двадцать от берега. Женщина молодая, скинув пальто, оставив коляску с ребенком, а рядом еще ребенка, залезает в ледяную воду, доплывает до почти утонувшей собаки и возвращает ее на берег. Тут подбегает какой-то прохожий, она передает эту собаку ему, улыбается… Она врач, оказывается. У нее трое детей… Тихая человеческая реакция, без собирания толп, без протестов против застройки какой-нибудь или вырубки леса. Она будет минуту на слуху, и про нее забудут. Вот такие люди — герои.
— Есть такое выражение “банальность зла”. А это, наверно, банальность добра.
— Да, очень правильно. Именно так.
“Четверть века — это ух!”
— Вы — счастливый человек, у вас много внуков. Вы их понимаете?
— Старших внуков, мне кажется, я понимаю, хотя это люди очень далеко вперед ушедшие даже в способах общения с действительностью. Они полностью в электронике, в которой мне нужно медленно, одним пальцем нажимать, а у них это все легко получается, и они все понимают. Это люди, которые не вынимают наушников из ушей, что мне тоже непонятно. Они все время в своих мирах. А младшие маленькие еще. Страшно интересно на них смотреть. Что получится, как получится, что они будут предпочитать… Есть же эпохи чтения, а есть эпохи слушания. Я была всегда человек читающий, а они — люди слушающие. Слава богу, можно наблюдать, как тебя окружает будущее.
— Ваши внуки живут в разных странах. Вы чувствуете разницу в менталитете молодого американца и молодого россиянина?
— Пока нет. Российский менталитет с американским очень близок. Не среди невежественного населения, а среди тех, у кого на кухне стоит искусственный интеллект “Алекса”. Дети учат английский, подавая команды “Алексе”. Им нормально разговаривать с “Алексой” по-английски. В этом смысле мои внуки — граждане мира. Они ездят в разные страны, уже полмира объездили, в Европе были, там и сям… Они ездят больше, чем американцы.
— Предстоящая встреча с вами – особенная. Весной 2020 года Чикагскому русскому литературному салону исполняется двадцать пять лет. За эти годы в Салоне побывал весь цвет российской интеллигенции…
— Я очень рада, что попаду на праздник. С удовольствием всех поздравлю. Четверть века — это ух! Это и мои четверть века. Я в Америке с 1988 года, прожила десять лет, потом дважды в год возвращаюсь. Я не могу сказать, что Америка — моя вторая родина. Она — вполне такая мачеха. Приемлемая, с ней можно жить. Я к Америке отношусь с теми же строгими претензиями, как и к собственной родине. “Эй, ты меня приютила — что ж ты так себя ведешь? Что ты глупости все эти делаешь?” Для меня Америка не чужая страна, к которой надо с почтением относиться. Это у эмигрантов есть такое. Им кажется, что они в гостях и надо быть вежливыми. А я не в гостях — я там прожила, проработала, проучилась. Я купила дом, я продала дом, я участвовала во всем, в чем только можно. Поэтому это моя страна тоже.
— Традиционный вопрос всем гостям Салона. Как вы собираетесь построить встречу с читателями?
— Не знаю. В последний момент решу. Я, наверно, прочту избранные тексты. Штука такая: я что-то приготовлю, а потом будет настроение изменить, или я напишу еще какой-то текст… Текстов будет немного, потом я буду отвечать на разные вопросы. Надо делать то, что люди просят, что им интересно… Никогда не знаешь, что придет в голову рассказать. Я только что выступала в питерской синагоге и рассказывала про своего прадеда из Одессы, который был евреем. Он был ого-го какая фигура. Крестился, что многим не понравилось из присутствующих. Ничего, потерпите! Вы бы тоже на его месте крестились, дорогие друзья. Был XIX век, он мечтал стать врачом. Если бы не крестился, никогда бы им не стал. Он сделал головокружительную карьеру, дослужился до личного дворянства. Есть медаль его имени… Я с удовольствием расскажу, какие у меня потрясающие предки. Я им всем обязана.
— Да это просто каминг-аут какой-то, Татьяна Никитична. И вы не обошлись без еврейской крови!
— А то! Вот приходите, я про это расскажу.
Nota bene! Творческий вечер Татьяны Толстой состоится 14 марта в 6.30 вечера в помещении центра “KRUG — Community Circle” по адресу: 1400 S Wolf Road, Ste 100, Wheeling, IL 60090. $32 на сайте https://www.paypal.com/webapps/shoppingcart?flowlogging_id=ce9bcdea9100c&mfid=1582810263992_ce9bcdea9100c#/checkout/openButton, . $35 у входа. Телефон для справок: 224-423-5784.