Впервые в Чикаго, впервые в Лирик-опере, впервые в Америке, впервые в партии Тамино – это все о нем, о победителе конкурса “Operalia”, лирическом теноре Павле Петрове, который в эти дни поет в опере В.А.Моцарта “Волшебная флейта”. В эксклюзивном интервью вашему корреспонденту Павел рассказывает об учебе в Минске и Цюрихской опере, работе в Оперном театре Граца, ролях, волнении и репетициях с Пласидо Доминго.
– Как вас встретили Чикаго и Лирик-опера?
– Театр встретил меня прекрасно. Мне очень нравится коллектив. Работаем спокойно, без стрессов. Коллеги все молодые, так что мы хорошо понимаем друг друга, смеемся, шутим, импровизируем…
– Дебютантов среди вас много: Папагено – Хью Монтаг Рендалл, Зарастро – Тарек Назми, Царица ночи – Лайла Дафи, дирижер – Карен Каменсек. Вам это нравится, или вы предпочитаете иметь рядом опытных партнеров?
– По-разному. Если партнер хороший, то он будет помогать. А бывает наоборот, и тогда ты ощущаешь дискомфорт. Все зависит от человека. В “Волшебной флейте” я со всеми на одной волне. Работается очень комфортно… Город огромный, красивый, современный. Друзья спрашивают: “Как тебе в каменных джунглях?” Мне нравится в “джунглях”. Масштабы, конечно, поражают. Все другое, с Европой не сравнить. Я был в Австралии. Она ближе к Америке по менталитету. Мне повезло, что открытие страны начал с Чикаго. Это город с историей. Идя в театр, рисую себе картины гангстеров на улицах, что-то такое… Единственное, что меня удивило, – оперный театр в Чикаго ничем не выделяется, просто большое, многоэтажное здание.
– Я вас понимаю, у меня те же ощущения. Если не знаете точного адреса, театр никогда не найдете. Обычная большая загруженная улица с небоскребами. Я недавно говорил на эту тему с новым музыкальным руководителем Лирик-оперы Энрике Маццолой. Он сказал, что следует “поставить более яркие витрины, сделать здание более видимым и привлекательным”…
– Но потом попадаешь внутрь, и все становится на свои места. Ты в Опере!
– Для вас есть технические сложности в партии Тамино, или все идет как “по маслу”?
– Технических сложностей нет. Диапазон в партии не слишком большой, супервысоких нот нет. Скорее, язык. Я живу в Австрии, но петь на немецком для меня не очень удобно. Возможно, пока не прочувствовал этот язык. До Тамино пел на немецком языке лишь однажды – в “Проданной невесте” Сметаны. Чешская опера, но в Опере Граца она шла на немецком языке. Так что вопросы были языковые, но только на стадии подготовки.
– Кто явился толчком к вашему решению стать оперным певцом?
– Я родом из Беларуси: родился в Бресте, вырос в Борисове. Моя тетя работает директором Центра детского и юношеского творчества, поэтому все детство я провел рядом с музыкой. Мальчик, который всегда где-то пел. Пел на концертах, на городских площадях, открывал на стадионе игру футбольного клуба БАТЭ (серьезный клуб для Беларуси). А потом… Это банально, но я всегда так говорю, потому что правда. Я увидел концерт трех теноров: Доминго, Каррераса и Паваротти. Слушал их и думал: “Хочу так!” В девятом классе понял, что должен поступать в консерваторию. После двух лет подготовительного отделения поступил на вокальное отделение Белорусской академии музыки. На подготовительном отделении учился у профессора Леонида Ивашкова (его, к сожалению, уже нет в живых), в консерватории – по классу профессора Петра Ридигера. Мне всегда нравилось, что он давал мне свободу творчества, поощрял самостоятельность. Он дал мне азы профессии и выпустил в свободное плавание.
– Вы начинали с Большого театра Беларуси. Что вы там пели?
– Моя первая серьезная работа – Ленский в “Евгении Онегине”. Эту партию я спел впервые в двадцать два года. В Минске я пел Альфреда в “Травиате”, Лыкова в “Царской невесте”. Постановка оперы Римского-Корсакова запомнилась, она была очень хороша.
– В 2016 году вы поступили в Оперную студию Цюрихской оперы. Что вам дала учеба?
– С нами не занимались вокалом, хотя приезжали преподаватели из разных стран. Среди них были известная немецкая певица и педагог Хедвиг Фассбендер и Дмитрий Вдовин – руководитель Молодежной программы Большого театра. Оперная студия дает возможность молодым солистам поработать в серьезном, большом оперном театре, но на маленьких партиях. В театр приезжают агенты и кастинг-директора из разных стран, устраивают прослушивания. Это трамплин к дальнейшей карьере. Мне предлагали остаться солистом в цюрихской труппе, но я выбрал Оперный театр Граца, потому что в Граце мне предложили главные партии: Ленский, Рудольф в “Богеме”, Альфред.
– Не жалеете, что не остались в Цюрихе?
– Я сделал правильный выбор. В Цюрихе мне пришлось бы петь во второстепенных ролях. Мне предложили партию Артура в “Лючии ди Ламмермур”, но когда мы с агентом спросили, могу ли я спеть Ленского (а тогда как раз шел “Евгений Онегин”), мне ответили отрицательно. Для наработки репертуара лучше подошла Опера Граца. Меньший по уровню театр, но первые роли. Я очень переживал, когда уходил из Цюриха. Цюрихская опера – один из лучших оперных театров мира. Жизнь показала, что я не ошибся.
– Вы участвовали в более чем пятнадцати вокальных конкурсах, получили большое количество призов, но один конкурс стоит особняком. Это, конечно, “Operalia” 2018 года в Лиссабоне. Как вы попали на конкурс?
– Со второй попытки. Первый раз у меня не было записей хорошего качества. Не был выставлен свет, не было хорошего микрофона… Я поступил опрометчиво. Могу посоветовать молодым исполнителям: делайте хорошие качественные записи! Это важно! На следующий год я подал запись моего выступления с оркестром в финале Международного конкурса королевы Сони в Норвегии и прошел. Перед самым отъездом у меня спросили, не хочу ли я поучаствовать в конкурсе сарсуэлы. Я согласился и выслал записи двух песен: “No puede ser” и “La Roca Fria del Calvario”. Переводить потом стал и на второй ахнул: три куплета неповторяющегося текста с серьезным религиозным содержанием. Песня про то, как дева Мария идет на Голгофу и видит на кресте распятого Христа. Исполнять такую песню было волнительно…
– Правда, что на “Operalia” все решает один человек – Пласидо Доминго?
– Миф такой есть, но не знаю, правда ли это. Лично я этого не почувствовал. Расскажу, как я выбрал программу для финала. Обычно это делает жюри, но на “Operalia” певцам позволяют выбирать самим. Пласидо Доминго предложил: “Спой Ленского. Я люблю русскую оперу”. Я согласился, а мой концертмейстер Нино (она работает в Опере Лос-Анджелеса, у них с Пласидо хорошие отношения) возмутилась: “Какой Ленский, Пласидо? Он хочет петь Рудольфа!” Пласидо спрашивает: “Ты хочешь Рудольфа?” Я честно говорю: “Я хочу “до” верхнее спеть”. – “Как хочешь. “Богема” тоже хорошо.” Так в финале “Operalia” я спел арию Рудольфа из “Богемы” и сарсуэлу. Финальный тур репетировали трижды. С утра – с Пласидо под фортепиано. Спел арию. Никаких нареканий. Ухожу за кулисы, спрашиваю: “Ну что, я свободен?” Они: “Секундочку”. Спросили у маэстро. Он: “Подожди. У меня сейчас будет пауза. Еще раз пройдем все с фортепиано”. Спел еще раз. Спрашиваю: “Могу идти?” – “Нет, подожди, давай еще раз.”
– Может быть, Доминго к вам уже в тот день относился, как к победителю?
– Я не знаю. Я отметил про себя, что это хороший знак, но не знаю, что он думал в тот момент. Возможно, повторял арию, чтобы найти контакт друг с другом. Это тяжелая ария… Пласидо дирижировал финальным концертом, хотел сделать все хорошо, и я хотел сделать все хорошо.
– Какая была ваша первая реакция, когда вас объявили победителем?
– Шок. Первыми объявили победителей конкурса сарсуэлы. Назвали мое имя, я был счастлив и думал, что на этом все закончится. Объявляют победителей главного конкурса. Третье место, второе… Радуюсь за своих коллег, тем более они все – русскоязычные. Третье место – тенор Арсений Яковлев, второе – тенор из Мариинского театра Мигран Агаджанян. Тут объявляют первое место – мое имя. Шепчу Миграну: “Не могу, сейчас заплачу”. Он мне в ответ: “Возьми себя в руки”.
– Что вам сказал Доминго?
– Он вручал приз, тепло поздравил, пожелал дальнейших творческих успехов. Если честно, конкретных слов не запомнил, все было очень торжественно и волнительно. Такие мгновения остаются в памяти навсегда.
– Говорят, что человек, победивший на “Operalia”, на следующий день просыпается знаменитым. Вы почувствовали это на себе?
– На следующее утро я улетал в Зальцбург, оттуда – в Вену. В Зальцбурге меня встретила жена, и на машине мы отправились в Вену. По дороге останавливался в поле и отвечал на вопросы журналистов. Так я почувствовал себя известным.
– Правда, что “Operalia” открывает огромные возможности для будущих контрактов?
– Такого – ах, и ты суперстар – не произошло. Наверно, это и хорошо. Расслабляться нельзя, надо всегда быть в тонусе. Да, есть понимание, что в оперном мире появился новый певец, но все равно я также езжу на прослушивания. Возможно, изменился уровень театров.
– Можно ли сказать, что ваш дебют в Лирик-опере – это тоже результат победы?
– Да, учитывая, что директор театра Энтони Фрейд был членом жюри и слышал все мои выступления. В Чикаго, кстати, я попал без прослушивания.
– Если вам предложат новые контракты в Чикаго, согласитесь?
– Это было бы прекрасно. Очень на это надеюсь. В “Operalia” я выступал, будучи уже в труппе театра в Граце. Первое, что у меня спросил кастинг-директор после победы: “Ты у нас больше не будешь петь?” Но я решил остаться. В Граце меня все устраивало. Я благодарен театру за то, что поверил в меня, дал серьезные, большие роли. Я проработал в Граце пять лет. Это был прекрасный опыт, но все хорошее когда-то заканчивается. С августа 2021 года я не являюсь солистом Оперного театра Граца.
– После пяти лет стабильности решили уйти в свободное плавание. Почему?
– Решил рискнуть. Теперь я – свободный художник, не привязанный к конкретной труппе, открытый к предложениям и контрактам. У меня в визе так и написано: “selbstständig” – “самозанятый”… Это всегда вопрос: или уверенность в завтрашнем дне, или риск, но, возможно, большие возможности. Сейчас, во время пандемии, риск серьезный… Возможно, мы еще будем с Грацем работать. В качестве приглашенного артиста мне никто не мешает туда вернуться. Надо только найти промежутки в расписании, чтобы состыковаться по времени с репертуаром театра.
– Среди ваших партий выделяются Альфред, Ленский и Дон Оттавио в “Дон Жуане” Моцарта. Это ваши любимые партии, или просто вам их больше всего предлагают?
– Я полюбил Ленского после очень хорошей постановки “Евгения Онегина” в Граце. Я получил тогда австрийскую театральную премию за лучшую мужскую роль.
– Ого, австрийский “Оскар” – серьезное достижение!
– Именно тогда – казалось бы, не в русскоязычной стране – мне удалось хорошо прочувствовать эту роль…
– Русскоязычные певцы всегда ассоциируются на Западе с русским репертуаром…
– Это естественно. В любой опере хорошо бы понимать язык, на котором поешь, а тут речь идет о носителях языка. Я всегда дословно перевожу тексты. А русский репертуар особенно сложный, потому что он не столько эмоциональный, сколько душевный. Требуется душа! Душа требуется для всех партий, но особенно для Ленского. В последней арии ты должен “отделить” от себя кусочек сердца и отдать его зрителям.
– Вы всегда выкладываетесь на все сто?
– Если ты настроен на проходной спектакль, зритель это обязательно почувствует. Ты, возможно, хорошо споешь, но не зацепишь зрителя, не ощутишь связи с ним… Так вот о партиях. Люблю петь Альфреда. В партии есть моменты лирические и романтические, когда ты окрылен и поешь про любовь, а есть момент с картами, когда пение требует совсем другой энергетики. Я люблю “покричать”. Не в голосовом плане, а позлиться на сцене. Это мне легко играть. “Поиграть в злость” я люблю.
– Есть две потрясающие теноровые партии в русском репертуаре – Герман в “Пиковой даме” Чайковского и Сергей в “Игроке” Прокофьева. Вот уж где и карты на месте, и “в злость поиграть” можно! Правда, наверно, вам еще Германа рано петь…
– Я уверен, что сегодня “Пиковая дама” не для меня. Герман лет так после сорока – сорока пяти, если правильно к этому подходить. Невозможно петь Моцарта, а потом “Пиковую даму”. Это неправильно. Тот, кто так делает, – глупец! Пока я не питаю особых симпатий к образу Германа. Мне в этом плане больше нравится Эдгардо в “Лючии ди Ламмермур”.
– Что-то азартное в нем тоже есть!
– Да, особенно момент, когда он узнает всю правду. Еще мне очень нравится трагический финал. В постановке в Граце я последнюю арию пел у тела Лючии. Прямо мурашки по коже. Я слишком много через себя пропускал – может быть, поэтому было сложно физически. Я запомнил слова моего педагога: “Ко всему надо подходить с холодной головой”. В противном случае можно “переэмоционировать” (новое слово придумал).
– Особняком в вашем репертуаре стоит поэт Прюнье в “Ласточке” Пуччини. Это же по сути дела оперетта. Как вы работали над ролью?
– Да, есть в этой роли что-то легкое и воздушное. Наверно, поэтому она мне понравилась. В Минске, когда я приехал учиться, нужно было как-то зарабатывать, и я пошел в хор Театра музыкальной комедии. Параллельно с хором сочинял какие-то маленькие номера. Моей первой ролью на сцене была роль бомжа. В одном фрагменте балет закончился, а на сцене остались бутылки. Режиссер никак не мог придумать, как их лучше убрать. Я предложил, что выйду, как бомж, и начну их собирать. Режиссер сказал: “Гениально”, мне сделали фингал на пол-лица, и я очень красиво выходил, собирал бутылки… Я очень люблю такие авантюры и с удовольствием в них участвую.
– Когда вы поете Альфреда или Ленского, ответственности, наверно, больше, потому что у всех на слуху великие исполнители этих партий. А когда вы поете Прюнье, вас особо сравнивать не с кем. Это помогает?
– Я как-то не думал об этом. Прюнье – партия небольшая. Там по сути дела даже арии большой нет. Прюнье – роль игровая. Поэтому она похожа на опереточную. У сопрано есть такое выражение – “субретка”. Не знаю подобного термина для мужского голоса. Согласитесь, для див слово “субретка” может звучать немного оскорбительно, но все зависит от того, как сделана роль. Бывает такая субретка, что затмит любую диву… В театре Граца “Ласточка” шла в постановке Роландо Вильясона, сделанной им для Немецкой оперы Берлина. Тот образ, который мы с ним сделали, похож на его характер. Роландо живой, энергичный, подвижный. Мне понравилось с ним работать. Он сейчас пошел в режиссуру. Мне кажется, он на правильном пути. Всегда важно, чтобы не только дирижер, но и режиссер понимал певцов. Вильясон всегда спрашивал: “Так тебе удобно петь? А если здесь вот так, будет удобно петь?” Такого ни один режиссер не спрашивает, а Вильясон спрашивает, потому что сам певец, потому что понимает.
– Как вы работаете над новыми партиями? Слушаете других исполнителей?
– Если у меня достаточно времени, то я не слушаю никого. Я, как губка, впитываю все. Если я кого-то послушаю, буду не сам петь, а другого имитировать. Зачем? Почему не сделать что-то свое? Возможно, это кому-то не понравится, но это будет только мое. Мы же все разные люди и поем по-разному. Если будут ошибки, то это будут только мои ошибки. У меня так повелось с консерватории: всегда старался создать что-то свое, не попадать под чужое влияние.
– То есть кумиров для вас не существует?
– Кумиров нет. Мне просто может нравиться – не то, чтобы голос, – какая-то партия, даже одна ария у какого-то певца. А вот другой момент у того же певца не такой яркий – у другого лучше. Чтобы любить и пытаться подражать – нет. Не сотвори себе кумира!
– У вас отсутствует французский репертуар. Почему?
– До первого карантина мы в Граце репетировали “Искателей жемчуга” Бизе. Теперь это моя самая любимая опера, которую я очень хочу спеть. Я думаю, в Граце будет красивая постановка. Единственное, что мне очень жаль, покинув Грац, – что я не спел Надира. Каждый момент в музыке восхитителен. Раньше я не мог сказать такого ни про одну оперу. Что-то нравилось, что-то – не очень. “Искатели жемчуга” мне нравится целиком.
– Партия готова – осталось найти театр. Это вопрос к вашему агенту…
– Беда в том, что эта опера – не знаю, почему – редко ставится.
– В Лирик-опере она шла несколько лет тому назад. Пели Марина Ребека, Мэтью Поленцани и Мариуш Квечень.
– Поленцани – это хорошо. Я смотрел с ним постановку в МЕТ. Кстати, насчет подражания. Я был бы не против в каких-то моментах ему подражать. Даже не в плане голоса, а в характере героя. В голосе Надира должно быть что-то воздушное. Это очень сложно сделать. Петь forte мы все умеем, а вот чтобы сделать тончайшее piano, надо постараться.
– В плане оперных партий в какую сторону вы планируете двигаться в будущем?
– В сторону драматического репертуара – больше некуда. Не хочу петь Россини и сказал об этом своему агенту. Как можно петь Россини, а потом Рудольфа? Именно так было в Граце. Мы спели “Путешествие в Реймс”, а потом была “Богема”. Глупо.
– Но если вы сейчас не споете Россини, вы не споете его никогда.
– Конечно. Дмитрий Вдовин пророчит, что я приду к Россини; говорит, что я – россиниевский тенор. У меня все хорошо с верхами, у меня, мол получится… Я преклоняюсь перед певцами, которые поют это хорошо, но сам не хочу. Впрочем, не будем загадывать. Как говорится: “Хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах”. Не думаю, что когда-нибудь спою Калафа. Вряд ли. А вот Каварадосси, Пинкертона, Вертера спою обязательно. Петр Бечала Вертера спел только недавно.
– В недавнем интервью Ирине Никитиной в программе “Энигма” на канале Россия-Культура он говорил, как осторожно подходит к новым партиям.
– Именно. Таким путем и я хочу идти. Это важно для долголетия голоса.
– Предположим, предлагают вам сотый раз Альфреда или сто пятидесятый – Рудольфа. Чувства повторяемости-скуки не возникает?
– С чувством скуки далеко не уйдешь. На то я и артист, чтобы каждый раз людям показывать образ, характер, вживаться в своего героя, отдавать всего себя зрителям. А скука легко убирается, когда после нескольких классических постановок играешь в современной. В Граце шла “Травиата” в постановке Петера Конвичны. Один стул на сцене и больше ничего! Я играл Альфреда-аутиста. Был в свитере, очках, молчаливый, запуганный. С книгами арии пел, на бал приходил и всего боялся. Я такого Альфреда еще не играл, для меня это было интересно.
– Аутистом был и Гвидон в “Сказке о царе Салтане” Дмитрия Чернякова…
– Я люблю классические постановки, но иногда полезно попробовать себя в других.
– Есть какой-то театр, в котором вы мечтаете выступить?
– Я все время думал, что мне все равно, в каком театре выступать, но после того, как выступил в Арене-ди-Верона, понял, что есть непререкаемые глыбы: Ла Скала, МЕТ, Ковент-Гарден, Арена-ди-Верона. Места, которые дышат историей… Я бы очень хотел вернуться на сцену Цюрихской оперы. Была возможность спеть “Богему”, но из-за карантина этого не случилось. Мне очень нравится город и театр, очень хочется в нем еще раз выступить.
– Вы чувствуете дыхание зрительного зала?
– Зависит от театра и публики. В Чикаго публика много хлопает, и это приятно для певца. С другой стороны, не знаю, какая от зрителей идет атмосфера. Скажу после премьеры… Мне очень понравилась публика в Москве. У меня было два концерта в Московской консерватории с Екатериной Семенчук, Юлией Лежневой и Асмик Григорян. Люди знали, куда пришли и что хотят получить. Приятно выступать в таких залах.
– После Чикаго у вас Европа, новые дебюты: Ленский в Большом театре в декабре, Дон Оттавио в Опере Бастилии в феврале-марте 2022 года, Ленский в Опере Лозанны в апреле 2022 года. Волнуетесь?
– Да, но это нормально. Волнение должно быть. Только один раз у меня было неадекватное волнение – в финале “Operalia”. У меня было два дня до финала, я себя хорошо чувствовал, следовал правилу конкурсантов: есть, спать и не волноваться. В день финала, когда дошел до здания театра, у меня вдруг так заколотилось сердце. Это продолжалось вплоть до моего последнего выступления. Пел Рудольфа, и меня прямо очень сильно трясло. На записи это не слышно, но я помню свои ощущения. Такое волнение мешает петь. Моя жена помогает справиться с волнением. Она – мой пианист-репетитор (как здесь говорят – “couch”). Она занимается со мной как музыкой, так и языком. Репетитор – очень важный человек для певца. Мне повезло, что этим занимается моя жена.
– Расскажите немного о ней. Где вы познакомились?
– В Минской консерватории (Белорусской академии музыки). Мы с Дашей учились на одном курсе: она – на фортепианном отделении, я – на вокальном. Она поступила в консерваторию после Музыкальной школы имени Ахремчика (теперь – Гимназия-колледж искусств имени Ахремчика).
– Моя мама проработала педагогом в этой школе тридцать восемь лет…
– Наверняка она знает педагога Даши Татьяну Градкову. Даша собиралась быть пианисткой, а потом пошла по пути репетитора.
– Вопросы типа “Как уживаются в одной семье вокалист и пианистка?” к вам не относятся, верно? Вы работаете вместе совершенно нормально…
– Мы занимаемся очень эмоционально. Я – человек взрывной, она – менее взрывной, зато настойчивый. Часто сталкиваемся лбами, обсуждаем, спорим, ругаемся, злимся друг на друга, миримся, опять спорим… Это называется творческий процесс! У нас такое правило – дома о работе не говорим, только во время занятий. Если вдруг не повздорили, то дальше живем. Если повздорили, можем пообижаться часа два… С одной стороны, это минус – спорить дома о работе. С другой стороны – с кем еще ты можешь это обсудить? Даша – мой самый лучший помощник и критик… Мы поженились, когда я был в Цюрихе, вместе уехали в Грац, и вот уже пять лет вместе. Сейчас Даша учится на музыкальном отделении университета Граца. Она приезжает в Чикаго на премьеру.
– Я желаю вам удачного дебюта! Встретимся после премьеры!
