Филипп Квинт: “Замкнутый круг, квинтовый круг…”

Он хотел стать новым Шерлоком Холмсом, а стал скрипачом. Он впервые сыграл с оркестром в девять лет. Его первый диск был номинирован на премию “Грэмми”. Он родился в Санкт-Петербурге, учился в Москве и Нью-Йорке, живет в Чикаго. Он играет на скрипке работы Страдивари и считает пандемию временем торжества сюрреализма. Филипп Квинт — о родителях и учебе, коллегах-музыкантах и Чарли Чаплине, современной музыке и тех, “кому не повезло”, жизни в Америке и о том, как в одной семье уживаются скрипач и балерина.

— Филипп, я посмотрел график ваших недавних выступлений. Такое впечатление, что всеобщий локдаун вас не коснулся. Как вам удается оставаться на плаву?

— Это чудо, за которое я благодарен судьбе. Ситуация сейчас очень тяжелая, особенно для людей искусства. У меня все контракты отменились, начиная с марта 2020 года. Сначала — до конца прошлого года, потом пошли отмены на 2021 год. С марта до сентября 2020 года я оставался дома, потом начал снова выступать. Не могу сказать, что регулярно, но достаточно, чтобы не забывать, как играть на скрипке. Концерты, которые были расписаны два-три года назад, отменились, но появились новые, иногда странные, но единственные возможности на сегодняшний день. Именно маленькие города и маленькие оркестры сумели организовать живые концерты. Осенью я выступал несколько раз под Чикаго и в Чикаго, несколько раз во Флориде, в Далласе… В марте у меня опять Флорида, в апреле — несколько концертов в Калифорнии…

“Послушаю вашего мальчика”

— Вы родились в Ленинграде в музыкальной семье. Ваши родители — композиторы. В выборе профессии вопросов для вас не было — только музыка?

— Выбора абсолютно не было. Я рос с дедушкой и бабушкой. У них была мечта — создать семейное трио. Дядя — виолончелист, мама играла на рояле…

— Не хватало скрипача…

— Ну да. Естественно, меня “затащили” в скрипичный класс. У меня сначала была мечта стать футболистом, потом — шахматистом, потом я прочел собрание сочинений Конан-Дойля и решил, что буду следующим Шерлоком Холмсом. Скрипка в этот ряд не вписывалась, но, увы, мои мечты всерьез не принимались. Меня заставляли играть на скрипке, а я ее сразу невзлюбил. Слезы, мучения, мытарства продолжались где-то до тринадцати лет.

— Неплохие мытарства, если первый сольный концерт вы сыграли в девять!

— Это был мой дебют с оркестром в школе, где я занимался с педагогом Ридой Талан — скрипачкой из Риги, многие годы преподававшей в Ленинграде. Она дирижировала оркестром, я был солистом. Перед концертом я безумно волновался. Когда настало время выхода на сцену, сделал шаг в зал, но меня что-то задержало. Я подумал, что сзади меня кто-то пытается придержать. Оказалось, что моя жилетка зацепилась, притом очень сильно, за гвоздь двери. Наконец меня отцепили, и когда я вышел на сцену, волнение ушло. Я довольно свободно, с удовольствием сыграл Русский танец из балета Чайковского “Лебединое озеро”.

— Сейчас вы по-прежнему волнуетесь перед выступлениями?

— Периодически появляется то, что музыканты любят называть творческим волнением. Интересно, что за последний год у меня вообще исчезло какое-либо волнение. Не знаю, почему это происходит. Казалось бы, мы все находимся дома, исчезает чувство привыкания к сцене, а у меня наоборот. По какой-то странной причине я очень свободно выхожу на сцену.

— Вернемся к вашему детству. Что случилось, когда вам было тринадцать лет?  

— Мой самый первый педагог Борис Сергеев, у которого занимались такие известные скрипачи, как Сергей Стадлер и Максим Федотов, не брал маленьких. Когда дедушка привел меня в его класс, он сразу сказал: “Я малышей не беру, но послушаю вашего мальчика”. Он проверил мой слух. Помню, кинул какую-то тряпочку. Наверно, проверял рефлексы и координацию. Потом мне дедушка рассказывал, что профессор Сергеев заметил, как я катаюсь по паркету, остановился и сказал: “Я этого мальчика возьму”. Мое музыкальное “шествие” началось именно с этого момента. К сожалению, вскоре Сергеев умер. После этого дедушка с бабушкой стали менять мне педагогов. В голове была каша из разных школ и стилей, и ничего конкретного… В тринадцать лет наступил переломный момент: я поступил в Центральную музыкальную школу при Московской консерватории, в класс Андрея Борисовича Корсакова — одного из самых выдающихся советских скрипачей. С ним я занимался четыре года. И снова — преждевременная кончина в возрасте сорока четырех лет. Для меня это стало грандиозным шоком. Корсаков был выдающийся скрипач, хотя я его обожал и как педагога. Он был основателем и первым руководителем ансамбля Московской филармонии “Концертино” и руководителем Государственного академического камерного оркестра России (известного, как оркестр Рудольфа Баршая). Корсаков умер в январе 1991 года, в тяжелейшее для музыкантов и всей страны время. Я учился в одиннадцатом классе ЦМШ. Известный американский педагог Дороти Делэй услышала мою кассету и пригласила на прослушивание в Джульярдскую школу. У меня открылась возможность приехать в Нью-Йорк. С этого момента началась моя американская жизнь.

— Что отличает Джульярдскую школу от других подобных заведений?

— Отношение педагогов к студентам и то, как педагоги подходят к образовательным предметам. В комнате с русскими педагогами всегда были крики, кидались подушки, ноты, инструменты… В Джульярдской школе ничего такого не было. Дороти Делэй имела громаднейший опыт преподавания. Она воспитала Ицхака Перлмана, Пинхаса Цукермана, Мидори, Гила Шахама – целую плеяду выдающихся скрипачей. У нее был большой опыт и большой навык работы со студентами из разных стран, в том числе с такими упрямыми, как я. В России всегда было мистическое отношение к Хейфецу, Ойстраху, другим корифеям. Надо было играть именно так, как они. Я с этими мыслями приехал в Америку. Дороти, будучи потрясающим психологом, начала работать со мной очень осторожно. Она пыталась расширить мой кругозор, а я каждый урок пытался его сузить, думая, что она просто неправильно мыслит. Чем больше лет проходит, тем больше я понимаю, насколько выдающиеся у нее были методы обучения. Она всегда подходила к студентам с громадным уважением. Ни криков, ни повышения голоса никогда не было. Вместо того, чтобы кричать “ты фальшиво играешь” или “у тебя плохой звук”, у нее были вопросы типа: “Что ты думаешь про этот пассаж?”. Это заставляло студентов задуматься. Дороти мыслила философски и, как Сократ, задавала вопросы. Вместо того, чтобы все было разжевано и отдано на тарелочке, она заставляла студента мыслить и приходить к решению самостоятельно. Все ее студенты звучат по-разному, все они — мыслители, музыканты с разным звуком и стилем, с очень разными карьерами. Среди студентов Дороти — солисты, концертмейстеры главных симфонических оркестров мира, камерные музыканты…

— Вы общались с Дороти Делэй после окончания учебы?

— Я с ней советовался по поводу всего. Я закончил Джульярдскую школу в 1999 году, Дороти умерла в 2001 году. Вплоть до ее смерти я всегда к ней возвращался. В Джульярдской школе ее называли королевой. Ее фамилия (delay — опоздание, задержка) очень часто была реальностью для студентов. Она иногда опаздывала на пять-шесть часов, и тогда ее уроки заканчивались в три-четыре часа утра, после чего она отвозила студента домой. Я это знаю по личному опыту. Я тогда жил в нью-йоркском районе Washington Heights, и она меня из Линкольн-центра возила домой, после чего ехала к себе в Nyack (пригород Нью-Йорка).

— Когда вам надо было разучивать произведение композитора-классика, какого скрипача вы слушали в первую очередь?

— Я слушал все записи, которые были возможны. В доинтернетовскую эпоху их было не так много. Если мог, всегда слушал Ойстраха, Хейфеца, Когана, Мильштейна, Стерна — всю великую плеяду. Это, кстати, метод Дороти Делэй. Она заставляла всех своих студентов слушать записи, а потом составлять отчеты. В каком темпе играл Ойстрах, какая у него интерпретация, как он работает с пальцами, и т.д. А потом она спрашивала, в каком темпе хочу сыграть я и почему. Это к вопросу о том, как занималась с нами Дороти.

“За сердце берет, за душу хватает…”

— Уезжая на учебу, вы думали, что это навсегда?

— Я планировал переезжать в Америку на постоянное место жительство. В Америке уже жили дедушка, бабушка, дядя, и было понятно, что если я приезжаю на учебу, то остаюсь. Мой дедушка Геннадий Григорьевич Квинт ушел из жизни 9 ноября 2020 года в возрасте девяноста шести лет. Он был физик, математик, ученый, долгие годы проработал в ЦКБ “Айсберг” в Ленинграде. У него было двадцать пять оригинальных изобретений, множество наград. В нашей семье принято считать, что все мозги и таланты от дедушки. Человек был потрясающего ума и юмора.

— Но ведь ваш отец Александр Журбин какое-то время жил в Нью-Йорке, а потом вернулся в Москву; ваша мама Лора Квинт живет и работает в Москве…

— Про своего биологического отца я, к сожалению, ничего не знаю и не могу вам ничего сказать. Он очень ущербный человек. Он издевался над моей мамой, не давал ей сочинять музыку. Я его лично совсем не знаю. Видел его буквально один раз. Он играл какие-то песенки в русском ресторане, где я обедал… А по поводу мамы… Да, мама очень любит Россию, никогда не пыталась жить ни в какой другой стране. Она — истинно русский народный композитор, живет в Москве и очень успешно пишет музыку. Несколько ее мюзиклов идут по всей стране. Я очень горжусь мамой. Она — очень сильный человек. Когда ей было семнадцать лет, ее песни исполнялись на радио всеми популярными артистами, в том числе — Пугачевой, Сенчиной, Леонтьевым. Все эти люди периодически появлялись в нашей квартире.

— Вы исполняете произведения вашей мамы?

— Мама считает, что не сможет написать лучше, чем Мендельсон или Чайковский, поэтому не хочет ничего для меня сочинять. Я тоже не очень люблю “семейный цирк”. У нас у каждого свои “артистические территории”, где мы и обитаем. Однажды много лет назад, когда у меня был дебют в Китае с Пекинским симфоническим оркестром, мама мне написала небольшое сольное сочинение для скрипки, названное “Гимном китайским друзьям”. До этого я успел записать интродукции для нескольких песен, которые исполнял Киркоров. Была такая песня “Наливайте, братцы”, где Филипп на лошади скакал. Мама попросила меня прийти в студию. Надо было скрипичное соло записать для этой песни. Недавно мне прислали ссылку на YouTube, и я услышал игру четырнадцатилетнего Квинта.

— Квинта — музыкальный интервал, квинтет — музыкальное произведение для пяти инструментов. Этимология фамилии Квинт как-то связана с музыкой?

— Тяжело этой фамилии быть не связанной с музыкой. Все, что имеет родство с номером 5, — все какое-то квинтовое-музыкальное. Замкнутый круг, квинтовый круг…

 — У вас огромная дискография, вы записали шестнадцать дисков и продолжаете это делать. Записываете и классику, и современную музыку. Сегодня руководители звукозаписывающих студий в панике — люди не покупают записи. Открыл интернет, YouTube — и вся мировая музыка на одной странице. Вам не обидно, что скоро CD превратятся в такой же раритет, как грампластинки или видеокассеты?

— Мир записей никуда не исчезнет, просто все будет в цифровом формате. Уйдет мир CD — это правда. За последние несколько лет диски уже исчезли. У меня грандиозная коллекция дисков и пластинок, но я и сам не помню, когда последний раз покупал или слушал диск. Намного быстрее на телефоне найти любую запись.

— Среди ваших записей последнего времени много русской музыки. Глазунов, Хачатурян, Аренский… Американцы говорят, что у русских композиторов есть душа. “They have a soul.” Такое впечатление, что все остальные народы бездушные…

— Да, есть особая русская душа. Русские композиторы очень эмоциональны. Для нас — себя я от них не отделяю — очень важно иметь личное отношение к чему-либо, мы любим отождествлять какие-то определенные вещи, верим в знаки зодиака, приметы… Чувства гипертрофированы: все трогает, все значимо, все важно, все на разрыв. Поэтому у нас такая музыка. А возьмите русскую литературу — аж дух захватывает! Я периодически перечитываю Чехова, Тургенева, Толстого, Достоевского. Нет другой такой литературы. За сердце берет, за душу хватает… Русская музыка находится в особой задушевнейшей категории. По другому это просто не назвать.

“Им просто не повезло!”

— Я часто беру интервью у музыкантов, и многие — даже самые лучшие — откровенно признаются, что не интересуются современной музыкой. Посмотрите на репертуар многих ваших коллег. Сплошная классика. У вас все не так. Вы всегда отличались интересом к современной музыке. Каков ваш критерий выбора?

— Критерий очень простой — я исполняю то, что мне нравится. Как еда: кому-то нравятся помидоры с кашей, кому-то — цыпленок табака. Ничего с этим не поделать. Я именно так и подбираю музыку. Наверно, инстинктивно понимаю, что это — мое, надо играть, я могу рассказать свою историю через эту музыку.

— Очень отважный поступок — исполнять современную музыку.

— Не только поступок, но и огромная ответственность: посылать в мир новую музыку. Рождение нового произведения — как рождение ребенка. За многие годы я действительно сыграл грандиозное количество современной музыки и по-прежнему ее играю, и по-прежнему выбираю то, что мне нравится.

— Как вы пришли к вашей первой записи — Скрипичному концерту Уильяма Шумана?

— Совершенно случайно. Когда двадцать пять лет назад мой агент позвонил мне и спросил, не хочу ли я сыграть Концерт Шумана, я был на сто процентов уверен, что разговор идет о великом композиторе-романтике Роберте Шумане. Я сразу с удовольствием согласился, а он спросил: “Ты уверен?” Я продолжал упорствовать: “Конечно. Роберт Шуман. Скрипичный концерт. Я прекрасно знаю Шумана”. Он говорит: “Нет, дорогой, это Уильям Шуман”. Так я открыл для себя Скрипичный концерт американского композитора, президента Линкольн-центра и Джульярдской школы Уильяма Шумана. Когда я заглянул в ноты, мне просто стало физически дурно. Настолько дурно, что я даже хотел отказаться от исполнения. Но репертуар было менять поздно. В течение четырех недель я занимался и ко дню выступления подошел подготовленным. Все прошло очень хорошо. Вскоре менеджер Bournemouth Symphony Orchestra, с которым я выступал, сказал, что есть возможность записать Концерт. Я должен был записывать концерты Чайковского и Брамса, а тут — Шуман (не Роберт) и еще четыре месяца подготовки… Как всегда, когда что-то очень не хочется делать, получается самый хороший результат. С этим Концертом именно это и произошло. Две номинации на премию “Грэмми”, выбор критиков журнала “Граммофон”, выбор критиков Би-Би-Си… Я просто не мог поверить в то, что происходит. Было совершенно очевидно, что в тот момент я чего-то не понимал… Прошло несколько лет, и мне удалось сыграть этот Концерт еще, может быть, раз пять. Я помню, последний раз играл его лет десять назад. Только тогда понял, что это — выдающаяся музыка на уровне Бернстайна, Барбера, даже в чем-то лучше. Более оригинальный, более интересный язык. Нет никакой претенциозности. Честное сочинение честного человека.

— Почему за этот Концерт не ухватились лучшие скрипачи?

— Ухватились, но недостаточно. Совсем недавно его часто исполняли Гил Шахам с Майклом Тилсон-Томасом и Роберт Макдаффи с Леонардом Слаткиным. Этот концерт очень любит Джерри Шворц, бывший дирижер Симфонического оркестра Сиэттла. Он много исполнял музыки Уильяма Шумана. Это музыка не для потребителя. Не тот концерт, где можно расслабиться и послушать красивые мелодии. Это концерт не про то. Это драма. Да, Концерт не всегда приятен уху, ну и что? Стравинский тоже не всегда приятен уху, и Шостакович. Уильям Шуман, к сожалению, попал в не совсем удачное время. Более популярными были Копланд, Бернстайн, Корильяно… Я недавно открыл для себя Скрипичный концерт Уильяма Болкома. Я даже не знал о его существовании, хотя музыку Болкома я знаю, считаю Болкома одним из самых выдающихся американских композиторов. Его Скрипичный концерт практически никто не исполняет. А ведь это великолепная музыка! На YouTube есть запись Концерта в моем исполнении в Мексике два года назад. Я уговорил друга-дирижера, который потом тоже влюбился в этот Концерт. Ну вот так это происходит! Как вы объясните, что творчество Баха исчезло на многие десятилетия после его смерти, что музыка Вивальди не была заново открыта до начала прошлого века? В мире происходит много странных вещей. Я считаю, что именно это и произошло с Уильямом Шуманом, Болкомом и с многими другими. Им просто не повезло!

— Получается, вы учите новое произведение, а потом неизвестно, как его воспримет публика. Скорее всего, если вы сыграете Скрипичные концерты Сибелиуса и Брамса, то публика воспримет их с большим энтузиазмом, чем Болкома или Уильяма Шумана, или, скажем, Губайдулиной…?

— Вполне возможно. Публика для меня очень важна, но также важно принести публике что-то новое, свежее. Я как-то выступал в Фениксе (Аризона) с местным Симфоническим оркестром. В программе были Сибелиус, Кодай, Барток. После концерта на встрече с главными спонсорами один из них сказал: “Вы знаете, я, может быть, не так хорошо разбираюсь в классической музыке, но вот эта современщина, которую вы играете, не для нас…”.

— О чем можно говорить, когда слышишь такие слова от президента Симфонического оркестра?! Да и критики, надо сказать, не всегда жалуют современную музыку…

— Я предлагаю всем прочитать сборник критических статей Николаса Слонимского “Лексикон музыкальных инвектив”. Книга была издана в 1953 году. Она вам объяснит все, что происходит в этом мире в плане искусства. Неприятие современной музыки было всегда. Были кошмарнейшие рецензии на симфонии Бетховена, концерты Чайковского, “Море” Дебюсси, писали что-то типа “жалкий звон” (не помню точной цитаты) про музыку Бартока… Вот, допустим, в зале Карнеги-холл сидят две тысячи человек. У каждого складывается свое впечатление о концерте, каждый выходит со своим восприятием. Среди зрителей — самый главный критик New York Times. После концерта он пишет рецензию, и все, кто не был в зале, считают, что концерт прошел именно так, как услышал его критик. Это не совсем справедливо, но происходит именно так. А потом история все расставляет по местам… Концерт Чайковского был просто растерзан на куски после премьеры в Вене. У меня есть догадка, что этот Концерт действительно прошел ужасно. Не было ни достаточного количества репетиций, ни нормально написанных партий для оркестра, ни солиста, ни дирижера. В зале сидел великий критик Ганслик, и он услышал “какофонию” — “ужаснейшую” музыку Чайковского. Ганслик вернулся домой и написал рецензию об этом Концерте. Казалось бы, на этом карьера Чайковского должна была бы закончиться. Но — нет! Это не так.

— Спасибо. Вы меня убедили, что у современных произведений есть будущее.

— Несомненно. Что бы произошло в этом мире, если бы Ойстрах не играл музыки Прокофьева и Шостаковича, если бы Ростропович не играл новых виолончельных концертов? Исполнять современную музыку — большая ответственность, но это делать необходимо. Все великое в какой-то момент каким-то образом пробивается и остается в истории. Возьмите скрипки Страдивари и Гварнери. При их жизни они не были самыми популярными. Самыми популярными и дорогими были скрипки немецкого мастера Якоба Штайнера. Сейчас скрипки Штайнера продаются по цене примерно двести тысяч долларов, а скрипки Страдивари и Гварнери стоят  миллионы. Как это объяснить?

— Одна из таких скрипок у вас. Вот уже десять лет вы играете на уникальной скрипке “Руби” 1708 года работы Страдивари из чикагского Общества Страдивари. Как она попала к вам?

— С Обществом Страдивари я дружу около двадцати лет. Благодаря Обществу у меня было несколько потрясающих инструментов. До меня на “Руби” играл Вадим Репин. Двадцать лет назад я слышал звук этой скрипки в Карнеги-холл. Вадик играл на ней Концерт Бетховена. Я тогда думал: “Что за волшебнейший инструмент?” Из последнего ряда, где я сидел, было ощущение, что слушаешь стереозвук. Трудно поверить, что именно этот легендарный инструмент, на котором в свое время играл Пабло де Сарасате, у меня в руках. Когда я впервые прикоснулся к этой скрипке, я почувствовал невероятное волнение… Мне повезло играть на нескольких выдающихся инструментах. Лет шесть назад я играл на скрипке Гварнери, которая принадлежала Анри Вьетану (1820-1881, бельгийский скрипач и композитор. — Прим. автора). Общество Страдивари назвало ее Моной Лизой всех скрипок. На YouTube есть видео, где я на ней играю. Это что-то просто сверхъестественное. Берешь скрипку в руки, играешь несколько нот, и все тело вибрирует вместе с инструментом. Задыхаешься от качества звука и магической силы, исходящей от этого инструмента.

— Наверно, на такой скрипке невозможно плохо сыграть. Скрипка обязывает!

— Ох, возможно…

“Мы всегда находимся на связи”

— В рамках Международного фестиваля камерной музыки (North Shore Chamber Music Festival) — фестиваля Вадима Глузмана и Анжелы Иоффе — осенью прошлого года вы представили мультимедийное шоу “Улыбка Чарли Чаплина” (“Charlie Chaplin’s Smile”). Программа была приурочена к стотридцатилетию со дня рождения Чаплина. Все знают, что он великий актер, гораздо меньше людей сходятся во мнении, что он — великий режиссер, и почти никто не говорит о нем, как о композиторе. Почему?

— Потому что никто об этом не знает.

— Ну как же? Мы все знаем, что он написал музыку к фильмам “Великий диктатор”, “Огни большого города”…

— Вы знаете, я заметил, что у людей появляются проблемы, когда они встречаются с многогранным талантом. Именно в эту категорию попал Чарли Чаплин. Потрясающий актер, клоун-лицедей в лучшем смысле этого слова, режиссер, сценарист, хореограф — все эти чаплинские таланты находятся в одной области искусства. С композиторством ситуация немного другая. Он написал примерно девяносто процентов музыки ко всем своим фильмам. Он очень любил музыку, сам играл на скрипке, причем не так, как надо, — скрипка была в правой руке, смычок — в левой. Играл он и на виолончели, и на рояле. Он подбирал на слух мелодии, после чего приходил в свою студию и напевал аранжировщикам, что конкретно хотел написать для определенной сцены. Свой талант он не афишировал, и в мире никто не проявлял особого внимания к тому факту, что он — еще и композитор… После того, как мне, я считаю, посчастливилось послушать его песню “Улыбка” (“Smile”), я заинтересовался его композиторским творчеством и открыл его многочисленные мелодии и песни. Музыка у Чаплина очень простая. Для скрипичных аранжировок я сразу поставил себе задачу сохранить легкость мелодий, ее “шарманность”. У Чаплина был потрясающий мелодический талант. Мне кажется, это у него от Чайковского. Он обожал Чайковского, неоднократно использовал его музыку в своих фильмах.

— Его сентиментальность тоже от Чайковского…

— Да. Только что мы отметили сто лет со дня создания фильма “Малыш” (“The Kid”, 1921). Вся музыка к этому фильму основана на темах Шестой симфонии Чайковского, смешанных с вальсами Штрауса и мексиканской народной песенкой. Такие гибриды он устраивал постоянно, и для него это работало… Для чаплинского диска я выбрал тринадцать песен. После записи в 2015 году студия Warner попросила меня устроить тур. Я сразу понял, что не хочу обременять публику только песнями Чаплина и должен сделать какое-то интересное шоу на тему “Чаплин — музыкант”. Я показываю фотографии и видео из фильмов Чаплина, использую музыку композиторов, которые повлияли на его творчество. Вы узнаете, что Чаплин дружил с Шенбергом, Рахманиновым, встречался с Дебюсси, хотел делать совместный проект со Стравинским…

— Как отнеслись к вашей идее внуки Чаплина Кьяра и Спенсер? Что они сказали после премьеры?

— Они не знали про музыкальные таланты дедушки. Когда Кьяра стала частью моего проекта, она очень часто в интервью стала говорить, как она мне благодарна за то, что я вернул дедушку в музыкальный мир.

— В отличие от Болкома, Шумана и многих других современных композиторов ваш чаплинский проект вызывает неподдельный интерес у публики.

— Да, было много концертов. Премьера нашего шоу в Чикаго состоялась в рамках Международного фестиваля в Равинии в августе 2019 года. К сожалению, пандемия внесла коррективы в мои планы. Отменилось грандиозное количество шоу с оркестрами и в камерной версии. Сейчас несколько из этих шоу возвращаются, плюс появились новые возможности. Как, например, фестиваль Вадима и Анжелы.

— Я знаю, у вас с ними долгая дружба…

— Очень долгая. Мы познакомились около двадцати пяти лет назад в Нью-Йорке. Я занимался в Джульярдской школе, когда вдруг появился мальчик-“конкурент” из Израиля. Его звали Вадим Глузман. Мы сразу подружились, и в какой-то момент абсолютно случайно я стал жить в том же здании, где жили они. Это была квартира, которая, наверно, была чуть меньше, чем лифт в том доме. Вадик и Анжела очень часто приводили гостей из их квартиры ко мне, чтобы все посмотрели, как может быть еще хуже. Так, для сравнения… Это был 1996 год, наши первые американские квартиры… Мы дружим все эти годы, а с прошлого года я живу в Чикаго. Я мог бы найти свою спутницу в любом другом городе, включая Нью-Йорк (неплохое место для выбора), но нашел ее в Чикаго. Я с огромным удовольствием переехал в Чикаго, зная, что здесь живут мои самые близкие и старые друзья. Их даже невозможно назвать друзьями — просто семья. Они большие молодцы, что смогли организовать замечательный фестиваль. Они давно звали меня в нем поучаствовать, но не складывалось по датам. В июне, когда проходит фестиваль в пригороде Чикаго, я начинаю шествие по фестивалям европейским. В прошлом году появилась возможность выступить, и мы ее сразу использовали.

— Вадим как-то сказал мне, что бывает дома примерно дней десять-пятнадцать в году. Все остальное время — гастроли, самолеты, перелеты, гостиницы… Как при такой занятости у вас остается время на дружбу?

— Дружба — это же не только встречаться каждый день и ходить на пиво. Мы общаемся, когда это возможно. В занятые годы путешествий и туров встречались редко. Может быть, два-три раза в год. Но мы всегда находимся на связи. Нет ощущения дистанции, где бы мы ни находились. Мы не теряем из поля зрения друг друга.

“Гибрид Нью-Йорка и Майами”

— Большим сюрпризом стало для меня то, что мы теперь живем с вами в одном городе.

— Я не афишировал свой переезд. Я, вообще, человек не публичный. Прожил в Нью-Йорке тридцать лет, а спутницу жизни встретил в Чикаго. Моя жена Кристин Рокас — ведущая танцовщица Балета Джоффри. Шесть лет мы ездили друг к другу. В прошлом году, за месяц до пандемии, я полностью переехал в Чикаго.

— Что вам больше всего нравится в Чикаго?

— Я до сих пор открываю для себя город. Когда я переехал, началась пандемия и я сидел дома. Город очень красивый: гибрид Нью-Йорка и Майами. Озеро такое громадное; ощущение, что это океан. Небоскребы впечатляют и, конечно, культурная жизнь, которая практически ничем не уступает нью-йоркской. Очень надеюсь получше узнать город, когда появится такая возможность. Мы с женой — гурманы, обожаем разные интересные кухни, любим экспериментировать. Наше любимое блюдо — суши. Чикаго в этом плане дает нам большие возможности. Город является одной из мировых кулинарных столиц.

— Как уживаются в одной семье скрипач и балерина?

— Прекрасно. Балерина никаких звуков не произносит. Все звуки от меня. Но так как я последнее время не очень много занимаюсь, у нас в квартире царит полная тишина. Я люблю все новые технические приспособления. Это как раз для пандемии. За последний год я познакомился с новыми редакторскими программами, фотошопом, новейшими микрофонами… Сейчас у нас с женой новое увлечение, можно сказать, новая страсть —  виртуальная реальность. Теперь мы спокойно отправляемся в виртуальный мир, и нам там очень комфортно. Можно путешествовать в любую страну мира и потом возвращаться домой… В Чикаго я себя чувствую великолепно. Жаль только, в прошлом году все пляжи были закрыты. Надеюсь, этим летом все будет по-другому. Обожаю воду…

— Будем надеяться, что культурная жизнь возобновится и следующий раз мы встретимся не в социальной сети, а на концерте Чикагского симфонического оркестра или в Лирик-опере, или в драматическом театре, или на балете с участием Кристин, или на вашем концерте…

— Для меня все, что сейчас происходит, — какой-то другой мир, как будто мы все находимся на другой планете. Все безумно странно, необычно и сюрреалистично — по-другому не могу назвать. Вы правы, нет ничего важнее, чем искусство и культурная жизнь, которой всем нам сегодня очень не хватает.