По устоявшейся привычке или уже традиции – некоторые наблюдения, вдогонку к полным аннотациям Сергея Элькина (к которым и отсылаю заранее за сюжетными и прочими подробностями).
Как и всегда, на Чикагском фестивале представлены в некотором количестве фильмы громкие, выборочные хиты европейского кино-года и грядующие премьеры американского проката (не вполне, впрочем и не всегда доступные, для прессы в том числе, тем более при нынешних ограничениях, даже виртуально); как правило, многажды и много где обговоренные. Ну и толика развлекательности и/или острых ощущений для разбавки. При этом основной массив, включая конкурсную селекцию прежде всего, как правило же, состоит из вещей среднего веса изначальной репутации-известности и обещаний-амбиций – скажем так, арт-хаусный мейнстрим: непременная и необходимая подкладка-фон как для массового-жанрового, так и для предельно авторского или экспериментального кино, соединительная ткань в организме экранной культуры.
И тут можно разглядеть обычно, с большей или меньшей отчетливостью, любопытные или симптоматичные темы и мотивы, складывающиеся, когда случается, в некие внутренние сюжеты, которые и отличают собственно фестивали.
Вот некоторые такие рифмы и соположения, как показалось, в нескольких конкурсных работах.
В фильме “Никто не должен знать” (Nobody Has To Know, Франция-Бельгия-Великобритания) у главного героя (в исполнении самого режиссера Були Леннерса / Bouli Lanners) – тяжелая амнезия, потеря памяти после инсульта. И женщина, взявшаяся его опекать, в подвалы памяти и спускается, где правда и ложь мерцают в сумраке почти на равных. Режиссер замечает сам в фестивальном-зумном интервью, что на амнезии, как на остром сломе, педполагающем или провоцирующем начинать с нуля, с чистого листа, стоят и иные жанровые ходы в кино, в триллере или саспенсе. Здесь же на этом должна строиться драма, причем и любовная – где опека, там и близость, и чувства с чувственностью не разделить, что бы там ни диктовалось по правилам и нормам. Место и обстоятельства действия – уединенный шотландский остров, открытый всем ветрам, мрачноватой красоты пейзажи, фон-метафора; и суровый ригоризм местной пресвитерианской общины под стать тому. Как и скуповатое на внешние краски актерство; не страсть в клочки, но задавленное внутрь напряжение. Восстанавливать ли событийную биографию, родственные связи – или уходить в связь другую, каким бы обманом ни оборачивалась-оплачивалась. Нешуточные вроде бы коллизии – пусть в приглушенном регистре, как под сурдину отыгранные.
В грузинской (копродукция с Германией) ленте “Что мы видим, когда смотрим на небо?” (What Do We See When We Look At The Sky, режиссер Александр Коберидзе) – этакое фантастическое допущение (в духе и общего игриво-мистического строя): главные герои, влюбленнная пара, готовая к главному свиданию, порознь, но разом падут жертвой сглаза, в одночастье меняют облик – и тоже теряют память, правда, не целиком, выборочно, она, студентка-медичка и фармацевт по работе, не может разобрать свои конспекты, а он, футболист какого-то класса, не знает, как ударить по мячу. И что теперь и как… ни сами себя не узнают в зеркале, ни все вокруг, и не встретиться никак на свидании. Нет, в конце концов все как-то разрешится, сглаз снимется (спойлер) камерой (а чем же еще?..), отражением во второй реальности, игрой чужой роли. Свои же настоящие играют влегкую, как бы по касательной, впондан нациальной культур-традиции-школе, в известном приближении. И весь фильм – как бы омаж любезному сердцу образу-модусу грузинского кино, артистично-поэтичному, с долей эксцентрики и фантазма. Поверхностный и неполный? – без сомненья, но и точный в своих пределах. Как и вся среда-обстановка-фон: Кутаиси недавней современности, и вневременного флера, разруха не без очарованья, полу-городской уют, с садами-полисадами – ну и, конечно, футбольные страсти, даже бездомные собаки истово смотрят чемпионат мира. Всерьез ли о потере-обретении идентичности, личной или национальной – вопрос; вот разве что закадровый комментарий, на всякий случай, для верности, разъяснит или, напротив, сменит тему.
И во французском фильме “Париж, 13 округ” (Paris, 13th District, режиссер Жак Одиар / Jacques Audiard) – тоже возникает проблема потери лица, в современной социально-сетевой ипостаси, кому-то здесь проходится заново искать-обретать-предъявлять себя, в ролях гендарных-сексуальных; другим еще и в социальных, на секс, если не любовь, все равно завязанных. И это тоже по-своему омаж национальной жанровости даже и в авторском разряде, чувственности, растворенной, кажется, в воздухе, и легкости, что самой жизненной походки, что интонации разговора о ней, как и разговоров вообще. Омаж, опять же, столь же приблизительно-поверхностный в целом, сколь и верный по духу, в определенном срезе-измерении. Париж здесь, тоже, и как полагается, действующее лицо: не туристско-парадный, а новостроечный, многоэтажный-многоквартирный, известный квартал Олимпиад и вокруг, с эмигрантско-азиатским анклавом, но и чересполосицей всех и всяческих типов; и в том, и в этом все равно живой-жовиальный и втягивающий без возврата. И в нем естественным образом все персонажи и линии будут пересекаться и сталкиваться, с искрой, но без смертельной драматичности, а интрижки, глядишь, и обернутся любовью-дружбой, и лица станут заново проявляться в отражениях друг друга.
Давно и не мною замечено, что массовый культур-продукт, рассчитывающий на популярность-кассу, по определению не может себе позволить чрезмерную глубину или остроту чувств и коллизий – переживать-отождествляться с таковыми трудно и рисково, нет расчета. Все это тогда отодвигается на переферию, менее востребованную по определению же. Однако есть и пересеченья, и некая срединная полоса, с разумными и достойными компромиссами между крайностями, в которых своя притягательность и своя же правда; место в окоеме культуры и функция в ее работе.
