В марте 2018 года состоялись первые в истории зарубежные гастроли Симфонического оркестра Северо-Западного университета (Northwestern University Symphony Orchestra). Оркестр побывал в Китае и Гонконге. На всех концертах оркестром дирижировал его музыкальный руководитель, профессор Виктор Ямпольский. В эксклюзивном интервью вашему корреспонденту маэстро рассказывает о поездке в Азию, делится впечатлениями о тридцати трех (!) годах, проведенных в университете, дает любопытные характеристики оркестрам и дирижерам. Наш разговор начался с моего вопроса о гастролях.
“Здесь коммунизм с органом”
– Идея тура возникла по инициативе декана музыкального факультета Тони Мари Монтгомери. Мы выступали в двух городах Китая (Пекине и Шанхае) и в Гонконге. В этих местах за долгие годы образовалась целая команда выпускников. Многие из них достигли высокого положения в финансовой и деловой сферах, но они не забывают свою alma mater, делают взносы в фонд нашего университета. Приезд оркестра дал им прекрасный повод собраться вместе. (Кстати, сегодня в оркестре играют два студента из Китая.) Программа была на уровне нашего оркестра и нашего университета: симфоническая картина “Вестсайдская история” Леонарда Бернстайна и Пятая симфония Густава Малера. Почему Бернстайн? Во-первых, 2018 год – год столетия со дня рождения композитора. Мы стараемся включать музыку Бернстайна в свои программы. Кроме этого, он был лично “ответственен” за то, что я оказался в Соединенных Штатах… В общем, у меня было масса поводов исполнить музыку Бернстайна. Оркестровка Симфонической картины прекрасно подходит к нашей консерватории. (Я так по старинке называю нашу Школу музыки.) У нас очень сильные группы ударных и медных инструментов. Одни из самых сильных в стране.
– Под стать Чикагскому симфоническому оркестру, который тоже славится своими медными инструментами.
– Да, эта традиция из оркестра перешла к нам… Во втором отделении звучал Малер. Его великолепная Пятая симфония показывает глубину, силу и мощь нашего оркестра.
– Выбор репертуара был ваш или китайской стороны?
– Только мой. Я в смысле репертуара очень трудный человек. Мне никто ничего не может сказать. В прошлом бывало, что директора или члены худсоветов оркестров морочили голову насчет того, что надо играть. Я им всегда отвечал, что их мнения меня не особо интересуют… Мне было очень приятно, что мы имели возможность сыграть одну программу три раза. Обычно в университете мы играем концерт только раз. Студенты привыкли к репетициям, но не привыкли к настоящей исполнительской деятельности. Как проходит их жизнь? Из общежития в зал, потом — в столовку, на уроки, в библиотеку… Они особенно не знают друг друга. А когда находишься вместе в автобусе (у нас было три больших автобуса), в самолете (четырнадцать часов туда и обратно), в гостинице, на репетициях, есть возможность подружиться. Во время турне оркестр стал настоящим коллективом, что совершенно замечательно.
– Вы ездили со своими инструментами?
– Это отдельный разговор. Мы не смогли взять с собой тяжелые инструменты: ударные, литавры, барабаны, арфу, контрабасы. Туристическая компания, организовавшая нам поездку, пообещала достать инструменты на месте. Но получилась ошибочка. Вместо того, чтобы взять инструменты в самом лучшем симфоническом оркестре города, они взяли те, на которых учатся дети. Перед репетицией я увидел, как арфистка с угрюмым выражением лица настраивала арфу. Она сказала: “Эту арфу нужно немедленно сжечь”. Контрабасисты добавили: “Мы вам можем дать контрабасы в качестве полена, чтобы сжечь арфу”. То же самое было с ударными… Перед концертами у нас были сценические репетиции, и студенты мучались с инструментами вместо того, чтобы гулять по городу или отдыхать. Плюс надо было привыкнуть к новой акустике.
– Какой она была?
– Все три зала были очень разные. Первый, в Пекине, мне напомнил залы заседаний КПСС. Квадратный со всех сторон, с креслами, покрытыми красным бархатом, и с органом. Я ребятам сказал: “Видите, как здесь хорошо, как китайцы нас обогнали. Здесь коммунизм с органом”. Акустика была суховатая… В Пекине к нам пришли много молодых семей с очень маленькими детьми, даже новорожденными. В зале стоял шум… В Шанхае организаторы попросили взять в аренду лучшие инструменты, и качество исполнения оказалось совсем на другом уровне. Зал в Шанхае потрясающий. Он открылся три года назад. Полный модерн, с великолепной акустикой. Шанхай — изумительной красоты современный город… А самый лучший концерт был в Гонконге. Ребята привыкли к новому времени (все-таки тринадцать часов разницы), к жизни на чемоданах, привыкли быстро собираться. После двух успешных концертов третий раз они сыграли просто потрясающе.
– То, что вы рассказываете, похоже на подвиг. Мы же знаем, как музыканты тяжело привыкают к новым инструментам. А тут еще разница во времени…
– Я просто потрясен мастерством и личной отдачей студентов. Главное, чего мы достигли в результате этой поездки, — повышение престижа университета на международной сцене. Частных больших университетов в США немало, но таких оркестров, как наш, очень мало.
– Сами страны студентам понравились?
– У нас была богатая туристическая программа. В Китае нам показали Китайскую стену, Красную площадь (Тяньаньмэнь), Запретный город с Кремлем — самым большим дворцовым комплексом в мире, где жили императоры. Обычным людям вход туда был запрещен. Отсюда название – Запретный. Комплекс производит просто потрясающее впечатление! Когда гид сказал, что первое упоминание о Пекине было семь тысяч лет тому назад, студенты были потрясены.
“Таких в Америку мы не берем”
Виктор Ямпольский родился в 1942 году. Шла Великая отечественная война. Москва с трех сторон была окружена немецкой армией. Голод, холод, ощущение надвигающейся катастрофы… Отец дирижера пошел на краткосрочные курсы военных капельмейстеров. После трех месяцев учебы его отправили на Урал дирижировать военным оркестром. Мать осталась в Москве — беременная и с одиннадцатилетней дочкой, сестрой Виктора. Семью спасло письмо подруги — жены скрипача из Госоркестра (Государственного академического симфонического оркестра СССР). Оркестр в полном составе вывезли в эвакуацию в Среднюю Азию. Подруга предложила матери приехать и остаться с ними… Так в паспорте нашего героя в качестве места рождения стоит город Фрунзе.
– Родители меня с детства учили буквам, цифрам и нотам. Когда мне было семь лет, я думал, что так умеют все. Родители отдали меня в ЦМШ — Центральную музыкальную школу для особо одаренных детей (мы говорили – “одУренных”). Я был окружен такими детьми. Других друзей у меня не было – все были из школы.
– Вы готовились стать скрипачом, учились в Московской консерватории у великого Давида Ойстраха. Когда вы стали задумываться о смене скрипичной палочки на дирижерскую?
– Впервые я услышал слово “дирижер” от отца. Позднее, когда поступил в консерваторию, он мне стал намекать, что я должен расширять свои горизонты: не только заниматься этюдами Паганини, но еще и присматриваться к симфоническому репертуару. Мой учитель Давид Федорович Ойстрах тоже в 1963 году решил начать дирижировать. Он говорил нам, своим ученикам, что к пожилым годам техника игры на скрипке постепенно слабеет. Ойстрах стал брать уроки дирижирования, ездил в Горький к Израилю Гусману, тогдашнему главному дирижеру Горьковского симфонического оркестра… С 1965 года я играл в скрипичной группе оркестра Московской филармонии под управлением Кирилла Кондрашина. Мои новые коллеги-друзья стали советовать: “Витя, иди дирижировать”. Со всех сторон я слышал один и тот же совет. Решил попробовать. Когда Николай Семенович Рабинович дирижировал нашим оркестром, я пришел к нему в гостиницу “Пекин” поговорить. Он спросил: “Вы знаете увертюру “Эгмонт” Бетховена?” Я сказал: “Да”. — “Ну начните.” Полная тишина. Он сидит на диване, смотрит на меня. Я начал… Потом он спросил: “Вы знаете Первую симфонию Бетховена?” — “Да.” — “Ну начните.” Я начал. Опять только жестами, в полной тишине… Потом было еще какое-то произведение, а потом он сказал: “Приезжайте в Ленинград. Я вас беру”. Я стал учиться у Рабиновича в Ленинградской консерватории, потом начал ассистировать Кондрашину в оркестре…
– Вы встречали многих великих музыкантов…
– О, да. Ростропович, Рихтер, Гилельс… Я всех их хорошо знал, все они выступали с оркестром Кирилла Петровича, ездили с нами в зарубежные поездки. Мы очень много гастролировали. Я был в более чем тридцати странах.
– Вернемся к Леонарду Бернстайну. Как получилось, что он “оказался лично “ответственен” за то, что вы оказались в Соединенных Штатах?
– Для этого надо вернуться в 1973 год, когда мы с женой и двумя детьми уезжали из страны. Первым из нашей семьи выехал мой брат Мирон. Он уехал в 1972 году в Израиль. А мы — через Рим в США.
– Вы работали в прекрасном оркестре, выступали со всеми великими музыкантами. Почему вы решили уехать?
– Это не я решил, а мой брат. Своим отъездом он поставил меня в тупик. Я стал невыездным. В советской системе, если у тебя есть родственник в капиталистической стране, тем более в Израиле, ты невыездной, и на гастроли вместо тебя приглашают другого артиста. Моя карьера в оркестре Московской филармонии могла очень быстро прийти к концу. Я бы не получил даже педагогическую работу, меня бы не взяли ни в одну музыкальную школу. Так что выхода у меня не было — только эмиграция. Мы приехали сначала в Вену, потом — в Рим, где я встретил сначала Зубина Мету, а потом — Бернстайна.
– Вот об этом поподробнее, пожалуйста.
– В Риме ситуация была очень тяжелая. Шестьсот семей ждали своей участи. Дело было в апреле. Нам сказали, что ждать придется до октября. А тут еще директриса (не знаю, как называется ее должность) в Риме высмотрела в моих документах, что я был секретарем комсомольской организации оркестра. Она мне заявила: “Таких мы в Америку не берем”. Я стал ей говорить, что я уже был в Америке два раза с оркестром. Тогда она сказала, что я должен доказать, что я — выдающийся в своей области профессионал. Я стал искать, кому доказать. Нашел достойных. Сначала — Зубина Мету. Он дирижировал в Риме Оркестром РАИ-РОМА. Зубин обещал помочь… Через две недели приехал Бернстайн. Он дирижировал концертом в Ватикане. Я встретился с ним, и он не стал обещать, а сразу позвонил своему другу, сенатору Эдди Кеннеди из Массачусетса и попросил отправить нас с моим другом, альтистом Михаилом Зарецким, в Тэнглвуд — летнюю резиденцию Бостонского симфонического оркестра. А еще Бернстайн выделил нам стипендию… 2 июля 1973 года мы приземлились в Нью-Йорке. В Бостонском симфоническом оркестре (БСО) как раз открылись вакансии на позиции члена скрипичной и альтовой групп. Мы выиграли прослушивания, получили работу, а вскоре я стал концертмейстером второй скрипичной секции. Так свою американскую жизнь я начал в БСО.
– Опять вопрос: “Почему?” Почему вы ушли из этого оркестра?
– Я всегда люблю говорить, что дирижерская болезнь неизлечима.
– Вы бы могли всю жизнь играть в одном из величайших оркестров мира!
– Да. Миша так и делает. Он до сих пор играет в БСО — уже сорок пять лет! Я ушел, потому что чувствовал: мое призвание – дирижирование! Сначала я поехал в Канаду, в Галифакс, был главным дирижером местного симфонического оркестра. Потом вернулся в Бостон, преподавал на факультете Бостонского университета. Дирижировал и продолжаю дирижировать симфоническими оркестрами, разъезжаю по миру… В Северо-Западном университете работаю уже тридцать три года!
“Университет — место, где обучают умных детей”
– Можно ли сравнить консерваторию Северо-Западного университета с признанными центрами мировой музыкальной культуры: Санкт-Петербургской консерваторией, Венской школой музыки, Джульярдской школой, Институтом Кертиса?
– Их нельзя сравнивать. Есть принципиальная разница между университетом и консерваторией. Консерватория – место, где обучают талантливых детей. Университет – место, где обучают умных детей. Сам по себе процесс набора в консерваторию другой. Если мама привела мальчика и он прекрасно играет Скрипичный концерт Мендельсона, он попадет в консерваторию. А если эта же мама приведет мальчика с тем же самым концертом Мендельсона к нам, у него спросят оценки. Если у него нет проходного балла, его не возьмут… Университет состоит из пятнадцати факультетов. (Они называются словом “school”, я называю по старинке факультетом.) Наш музыкальный факультет (Школа музыки) – органическая часть университета, приемная комиссия не отделена от общей университетской. В университете проходит насыщенная музыкальная жизнь. В мою сферу входят Симфонический оркестр, Камерный оркестр и любительский оркестр “Филармония”, где играют студенты всех факультетов. Кроме этого, у нас есть Ансамбли современной и барочной музыки. Каждый год в университете ставятся три оперы.
– Как и из кого формируются оркестры университета?
– Представьте себе, что вы находитесь в консерватории. После четырех лет обучения вы получаете степень бакалавра, после шести лет вам дают степень мастера, потом – докторат (аспирантура). В университете приблизительно пятьсот семьдесят пять студентов, из них триста пятьдесят учатся на бакалавра, остальные идут дальше — получать степень мастера… У нас очень большой инструментальный, оркестровый факультет. Ребятам, которые учатся на струнных, духовых и ударных инструментах, нужен опыт игры в оркестре. Все певцы обязаны петь в хоре, инструменталисты — играть в ансамбле, в симфонических или духовых оркестрах. Это — часть их обучения… У нас есть разные оркестры. Младший называется Камерным. Он для учеников первого и второго годов обучения. Студенты репетируют четыре часа в неделю и играют две программы классического репертуара в четверть. В Симфоническом оркестре играют студенты третьего и четвертого курсов, плюс аспиранты. Всего в год мы проводим восемь концертов, из них я провожу семь. Я знакомлю студентов с разными стилями: с немецкой классической музыкой (Гайдн, Моцарт, Бетховен), с романтическим репертуаром (Вагнер, Брамс), музыкой начала XX века (Малер, Штраус). Я люблю дирижировать русской музыкой, охотно включаю в свои концерты произведения Чайковского, Мусоргского, Римского-Корсакова, Глазунова, Прокофьева, Шостаковича. Кроме того, я придумал отдельную программу “American Explorer”, в которой знакомлю студентов с музыкой американских композиторов. Наш оркестр — международный. Большое число студентов – иностранцы. У нас учатся представители Южной Кореи, Китая, Японии, Франции, Испании, Португалии, Мексики, Бразилии…
– Вы следите за дальнейшей судьбой ваших выпускников? Они остаются музыкантами или уходят в другие сферы?
– Наши студенты достигают больших успехов, но только пять процентов из них играют в оркестрах “высшей лиги”. В основном, это трубачи, валторнисты и тромбонисты. Самое лучшее у нас – медь! Зато во втором уровне американских оркестров наши выпускники есть практически везде. Я это знаю, потому что объездил много оркестров, как гастролер. Каждый раз на репетиции кто-то подходит и говорит: “Маэстро, я же играл у вас!” В оркестры высочайшего уровня (такие, как Чикагский симфонический) попасть тяжело. На каждое место – примерно шестьсот заявлений. В оркестры уровнем пониже попасть легче, но там меньше сезон и меньше зарплата. Поэтому наши студенты все больше и больше изучают не только игру на инструменте, но и параллельную специальность, не имеющую отношения к музыке. С девяти до пяти они работают, а вечерами ходят на репетиции оркестра. Когда я начинал работать в университете, у нас приблизительно четверть студентов занималась параллельно двумя специальностями. Сейчас таких студентов половина. Это происходит оттого, что условия жизни музыкантов в этой стране меняются. Жуткая конкуренция! Сначала были пластинки и звукозаписи, сейчас – интернет. Человек может спокойно сидеть дома с наушниками и слушать концерт Берлинского филармонического оркестра. Оркестрам стало все тяжелее и тяжелее выживать.
– Говорят, к вам с особым уважением относятся студенты. Они любовно называют вас “Uncle Viktor”. Как вы строите отношения с ними?
– Я отношусь к студентам не просто как педагог, но как родитель. У меня был такой случай. Я увидел в коридоре семью: муж с женой и семнадцатилетний сын. Они сидели и ждали прослушивания у педагога по альту. Ясно было, что мальчик выбирал, где ему учиться. Я подошел к ним, и отец спросил: “Есть у вас какие-то наставления моему сыну?” Я посмотрел на него ровно пять секунд и вдруг мне пришла в голову фраза, которую мама говорила на идиш: “Будь мужчиной!” Я посоветовал ему доверять своему чутью и ничего не бояться. Потом я получил благодарственное письмо от его отца.
Оркестры, дирижеры, солисты
– Одиннадцать лет вы работали в Бостонском симфоническом оркестре. Что вы можете сказать о его уровне?
– Да, я — патриот Бостонского симфонического… Конечно, в этом есть некоторый элемент сентиментальности. Я к Мише (Михаилу Зарецкому) езжу в Бостон на выходные. Два раза в год обязательно… В БСО поражает звучание струнной группы, глубина звука, интенсивность, краски. Оркестром руководили французы Пьер Монте (1919-1924 годы) и Шарль Мюнш (1949-1962 годы), и двадцать пять лет Сергей Кусевицкий (1924-1949 годы). Он был русский дирижер, но долго жил в Париже и привез с собой в Бостон солистов — французских музыкантов. Так что французское влияние в БСО велико.
– Но ведь это было давно, а потом почти тридцать лет оркестр возглавлял японский дирижер Сейдзи Озава…
– Он меня взял в оркестр! В сезоне 1973-74 годов мы начали с ним работать в один день: он — главным дирижером, я – скрипачом. Озава с глубочайшим уважением относился к Шарлю Мюншу. Мюнш присудил ему – молодому (тогда) парню из Токио — Первую премию на конкурсе в Безансоне (Франция). Для Озавы Мюнш был мэтром. Первые “голоса” бостонского оркестра были выходцами из института Кертиса. Для Озавы они были вне критики. Много лет он дирижировал БСО с чувством глубочайшего уважения. Он мне говорил, что иногда его интерпретация меняется из-за звука оркестра. Например, он был в Торонто и исполнял с местным оркестром Первую симфонию Брамса, а, вернувшись в Бостон, сказал, что с теми же темпами не может дирижировать.
– Как вы считаете, нынешний музыкальный руководитель БСО Андрис Нелсонс продолжает великие традиции прошлого?
– Конечно. Андрис – замечательный человек. Он из Риги, учился в той же Санкт-Петербургской консерватории, что и я. Его преподавателем был профессор Титов. В Питере он познакомился с Марисом Янсонсом, брал у него уроки. Он по профессии трубач, играл в Латвийском оперном театре. Там он и стал дирижировать. Потом уехал на Запад. Его ощущение музыки безусловно связано с ленинградской школой. У него удивительное “пение в руках”, романтическая экспрессивность. А главное – талант! Я очень его люблю. Репетирует он без всякого намека на звездность. Никакого высокомерия: простой, хороший парень. Когда я бываю в Бостоне, всегда захожу к нему. Он не очень хорошо говорит по-русски, поскольку не вырос в русскоязычной семье, но старается. Он давно крепко связан с Европой. В основном, с Германией. Сейчас он руководит великолепным лейпцигским Гевандхаус-оркестром. Но в принципе он – не дирижер-гастролер. Он — “старорежимный”. Дирижер, который создает с оркестром свое ощущение звука, интерпретации… Так было всегда в прошлом, когда дирижеры работали со своими оркестрами: Джордж Селл — в Кливленде, Кусевицкий — в Бостоне, Караян – в Берлине, Мравинский – в Ленинграде. Сейчас таких примеров очень мало.
– В Америке есть такое выражение “Big 5 Orchestras”. Вы с этой пятеркой согласны или готовы кого-то вычеркнуть?
– Я бы вычеркнул Нью-Йоркский филармонический оркестр. Для меня он не входит в пятерку лучших. Его уровень намного слабее, чем уровень оркестров Чикаго, Кливленда, Бостона и Филадельфии. Вообще, Нью-Йорк – тяжелый город. Люди, которые играют в Филармонии (они так называют свой оркестр), — настоящие бойцы.
– Может быть, Яап ван Зведен – нынешний музыкальный руководитель Симфонического оркестра Далласа и новый музыкальный руководитель Нью-Йоркского филармонического – оживит оркестр?
– Он не из моей команды, хотя и с похожей биографией — был скрипачом, потом стал концертмейстером в Концертгебау, потом увлекся дирижированием. Но у него характер не мой. Он человек жесткий. У него большой любви с музыкантами нет. “Uncle Jaap” его никто не называл и не назовет. Плюс у них очень плохой зал с точки зрения акустики. Если бы они всю жизнь играли в Карнеги-холл…
– Кстати, какой лучший зал в Америке в плане акустики?
– Симфонический центр в Бостоне – абсолютно выдающийся по акустике. Наш в Чикаго после того, как его перестроили, тоже стал хорошим. В Филадельфии не очень хороший зал. Но самый плохой – в Нью-Йорке.
– Итак, вычеркиваем Нью-Йоркский филармонический. Кого поставим на его место?
– Первым в моем списке будет Симфонический оркестр Сан-Франциско во главе с Майклом Тилсоном Томасом (Томашевским). Изумительный оркестр с колоссальной глубиной игры. Еще я очень люблю Симфонический оркестр Миннеаполиса. Я считаю, что это выдающийся коллектив. Еще один претендент – Лос-Анджелесский филармонический с Густаво Дудамелем. Густаво — хороший парень. Его оркестр отличается колоссальным блеском, потому что он сам дирижирует с блеском. Не могу сказать, что Дудамель поражает меня глубиной, но блеск, концертность, виртуозность изумительны. Хотя у них нет таких струнных, как в Бостоне… За пределами США я обожаю Монреальский симфонический оркестр. Звук у него удивительно красочный. Наверное, под французским влиянием. Многие годы оркестр возглавлял Шарль Дютуа. Я дирижировал монреальским оркестром дважды, когда был в Канаде.
– Вернемся в Чикаго. Как изменился звук Чикагского симфонического оркестра со времен Георга Шолти?
– Шолти держал оркестр в “ежовых руковицах”. Он был тоже “старорежимным” дирижером, очень требовательным, пунктуальным. Все — на повышенной температуре. Само мануальное дирижирование было у него каким-то угловатым. Главным в оркестре была совершенно феноменальная медь. В деревянных духовых были изумительные солисты: Дональд Пек, Рэй Стилл, Лэрри Комбс, Дэйл Клевенджер. Но Шолти никогда не настаивал на широте, глубине и интенсивности струнных. Поэтому я всегда предпочитал струнную группу Бостонского симфонического… Даниэль Баренбойм расшатал “клетку” Шолти, но при нем игра оркестра и концерты были неровными. По-моему, Баренбойм никогда не был особенно предан чикагскому оркестру. Он всегда жил в гостинице, а дом его всегда был в Берлине.
– Если судить по этому показателю, то дом Шолти был в Лондоне, а дом Мути – в Италии.
– Это верно. Но важно, где находится сердце дирижера. Шолти и сейчас Мути ассоциировали себя с оркестром намного ближе, чем Баренбойм. Баренбойм не сделал ЧСО оркестром Баренбойма. Он все равно оставался оркестром Шолти. А когда Шолти пришел, он был оркестром Райнера… Традиции живут десятилетиями. Баренбойм не продолжал дело Шолти ни секунды. Когда он приехал, мы часто встречались. Он хотел, чтобы я возглавил Civic Orchestra. Он с детьми – своими сыновьями – по-русски говорил. Помню его слова: “Сейчас шлепки по попке тебе дам” и “Иди в кроватку спать”.
– Как вы относитесь к маэстро Риккардо Мути?
– Я его высоко ценю. Очень глубокий музыкант. Он отличается от Баренбойма и Шолти широтой познаний в музыке. Мути может дирижировать музыку Вивальди, Маленькую симфонию Гайдна, оперу Верди, симфонии Чайковского, Скрябина… Широта познаний — редкая черта. Например, Озава никогда не дирижировал соль-минорную Симфонию Моцарта, хотя исполнял “Страсти по Матфею” Баха, “Осуждение Фауста” Берлиоза, “Весну священную” Стравинского без партитуры. Но иногда, когда дело доходило до простых вещей, как, например, симфонии Моцарта, он обычно устранялся. Чувствовал, что это не его сильная черта.
– Контракт у Мути истекает через четыре года. Кто был бы идеальным продолжателем его дела?
– Я бы хотел, чтобы был кто-то из наших соотечественников. Есть четверка талантливых дирижеров – ярчайших представителей нашей родной страны и дирижерской школы. Два Кирилла – Петренко и Карабец, два Василия – Петренко и Карабец. Обе пары – однофамильцы! Поскольку вся моя семья из Киева, мне особенно приятно, что Кирилл Карабец и Василий Карабец – из Украины… Кирилл Петренко феноменально талантлив. В скором будущем он возглавит Берлинский филармонический оркестр. Очень рад за него, но у меня есть опасения. Я не уверен, что он – продолжатель немецкой традиции Никиша-Фуртвенглера-Караяна. Его forte, его репертуар, даже то, как он дирижирует “Поэмой экстаза” Скрябина, говорит о том, что он продолжает линию Евгения Федоровича Светланова. А еще Кирилл напоминает мне Натана Григорьевича Рахлина. В Берлине можно всех поразить Скрябиным, но надо еще дирижировать произведениями Шуберта и Брамса, а я не уверен, что это – его конек. Вот у Клаудио Аббадо было совершенно изумительное владение немецким репертуаром.
“Приходите — будет интересно!”
– Кто для вас самый выдающийся дирижер всех времен и народов?
– Карлос Клайбер. Он как будто по телефону говорил с композитором, когда дирижировал, как будто личная связь была между ними. Совершенно удивительное музицирование! Еще один очень важный для меня музыкант — Пьер Булез. Я обожал его как человека и дирижера. Он мне надписал и подарил книгу. Мы с ним познакомились в Риме в 1973 году. Очень теплый человек был. Бернард Хайтинк сегодня, в своем преклонном возрасте, продолжает дирижировать и делает это феноменально!
– Кто вам нравится (кроме вышеперечисленных) из молодых дирижеров?
– Янник Незе-Сеген — изумительный музыкант и чудесный человек. Молодой парень из Монреаля. Я его обожаю. Он — музыкальный руководитель Филадельфийского симфонического оркестра и новый музыкальный руководитель Метрополитен-оперы. В Европе мне нравится еще один дирижер, которого я бы хотел назвать, — Иван Фишер, музыкальный руководитель Будапештского симфонического оркестра. Когда я первый раз зашел к нему в артистическую, он сидел у фортепиано и тихо наигрывал начало Первой симфонии Бетховена. Я подошел к нему и стал играть рядом на октаву выше. Так мы и сыграли всю интродукцию, так и познакомились. Он мне сказал, что сознательно отказался от гастролей и дирижирования другими оркестрами ради углубленной работы со своим. Я слышал в исполнении его оркестра бетховенскую программу: Первую и Пятую симфонии и Второй фортепианный концерт. Играли они совершенно изумительно. Я не знал, что такое возможно: найти столько свежести в такой избитой музыке. Иван работает только с Будапештским симфоническим. Работает над деталями, звукоизвлечением, штрихами, фразами, балансом звука в разных группах и секциях… Его литаврист сидел не сзади, как обычно, а прямо перед ним. А контрабасы (группа из десяти музыкантов) сидели сзади, где у нас обычно трубы или валторны. Я никогда не видел такой рассадки.
– Расскажите, пожалуйста, о вашей рассадке музыкантов.
– Я придерживаюсь старой немецкой системы. Первые – слева, вторые – справа, контрабасы — с левой стороны, все медные — с правой, спереди – деревянные и ударные. Они играют не в зал, а через сцену. Если вы посмотрите на старые видео, вы увидите, что раньше так было принято в оркестрах. Такая рассадка была и у Мравинского. Я к этому привык.
– Впереди — новый учебный год и новый сезон Симфонического оркестра Северо-Западного университета. Каковы ваши планы на будущее?
– За тридцать три года у меня образовалась привычка не повторяться с выбором произведений. Осенью я впервые буду дирижировать Третьей симфонией Джорджа Энеску, в январе 2019 года — Четвертой симфонией Франца Шмидта и произведением Франца Шекера. Шмидт был виолончелистом в оркестре Венской оперы в годы руководства Малера, потом служил профессором фортепианного отделения Венской академии музыки. К сожалению, как композитор, он вырос в тени таких светил, как Рихард Штраус, Малер и Шенберг. Музыку Шмидта не знают, хотя его Четвертая симфония мне кажется выдающимся произведением изумительной красоты и оригинальности. Франц Шекер был тоже интересным композитором, чья музыка сегодня практически не исполняется. Поэтому наш концерт называется “Из тени”. Приходите — будет интересно!
– Обязательно, маэстро! До новых встреч!
(Фотографии предоставлены пресс-службой Северо-Западного университета)