В сентябре начинается сто тридцать второй сезон Чикагского симфонического оркестра (далее — ЧСО). Второй концертмейстер секции литавр и ударник секции ударных инструментов Вадим Карпинос служит в оркестре с 2001 года. Он — единственный музыкант оркестра, который играет в двух секциях: литавр и ударных.
Я знаю Вадима много лет, давно являюсь поклонником его творчества. Мы часто встречались после концертов. В январе встретились даже в аэропорту Лондона. Вадим с музыкантами возвращался из европейского турне, а мы с женой — из Милана, где в театре Ла Скала оказались в составе “группы поддержки” маэстро Риккардо Мути и ЧСО.
Я давно хотел поговорить с Вадимом о его жизни и блистательной музыкальной карьере. Недавно, наконец, звезды сошлись, и такой разговор состоялся. Вадим рассказывает о жизни в Киеве, карьере в Америке, выборе нового музыкального руководителя ЧСО, помощи Украине и отвечает на вопросы о своих инструментах.
Вадим, закончился ваш двадцать третий сезон в составе ЧСО. Какие концерты/события прошлого сезона стали для вас наиболее запоминающимися?
Когда мы играем такое количество концертов, яркие моменты приходят и забываются, потому что на их место приходят другие. Самым ярким событием сезона стало объявление имени нового музыкального руководителя. Я очень рад назначению Клауса Мякели, с нетерпением жду начала работы с ним. Последним ярким моментом сезона были концерты с японским композитором и дирижером Дзе Хисаиси. Мы играли его музыку, и атмосфера была абсолютно “электрическая”. Хисаиси пишет прекрасную музыку для ударных инструментов. Ты не сидишь без дела, есть что поиграть. Для меня скучнее всего сидеть весь вечер и потом один раз ударить по треугольнику… Одним из главных событий сезона стала февральская премьера Great Lake Concerto для двух ударных и симфонического оркестра. Композитор Тим Корпус сочинил это произведение специально для меня и Эда Харрисона. Во второй части концерта звучит гимн Киева, как воспоминание о моем прошлом и поддержка Украины в ее войне с Россией.
Вы родились в Киеве, которому в эти дни так нелегко. Как вы переживаете страшную войну, агрессию России?
Только вчера ударили по детской больнице “Охматдит”. Мне там операцию делали… (Наша беседа состоялась 9 июля. — Прим. автора.) Бомбы летели в места, где я вырос, в мой дом. Нельзя оставлять агрессию диктатора безнаказанной. Нельзя опускать руки. Нужно бороться за справедливость. Я пытаюсь делать то, что в моих силах: играю концерты, посылаю деньги. Предпочитаю действия эмоциям. Ярким моментом стала для меня недавняя встреча с группой украинских солдат-музыкантов. У одного нет ноги, у одной женщины нет глаза… Они приехали с концертами благодарности за помощь в противодействии российской агрессии. Было очень приятно провести время с земляками. Я пытался с ними на украинском розмовляти. Это был для меня очень трогательный момент… Из членов семьи у меня в Киеве никого не осталось. Когда я уехал, мне было двенадцать лет. В Киеве живет мой друг детства, певец и режиссер в оперном театре. Я поддерживаю связь с одноклассниками. Когда все началось, помогал им, переводил деньги, пытался вывезти из города. Мы высылали деньги на бронежилеты. Помогли одному солдату. Ему за пятьдесят, он был ранен три раза, но не погиб… Чем могу, помогаю… Невозможно поверить в то, что происходит…
Когда у вас появился интерес к музыке?
С самого раннего детства. Меня папа водил в цирк, и мы сидели рядом с оркестром. Я хотел быть барабанщиком в цирке. Моя мечта не сбылась. Мой папа — отличный механик, у него золотые руки. Он мне сделал барабаны из утюжной доски и консервных банок. Я начал играть композиции из Beatles, ABBA. Меня родители определили в Школу для одаренных детей. Я был маленький, играл в ансамбле, где кроме меня были одни девочки. В шесть лет папа отвел меня в музыкальную школу. Мы пошли к самому лучшему учителю в Киеве, но учитель сказал, что я слишком маленький. “Может, ему на пианино лучше?” Я начал заниматься с другим учителем. И дальше пошло-поехало.
Почему именно ударные инструменты?
Любовь с детства. Именно ударные, больше ничего. Пробовал на других инструментах и всегда возвращался к ударным.
Вадим беседовал со мной из дома. Он показал малый барабан, литавры, стандартный ксилофон и оригинальный ксилофон Гусикова, на котором учился.
Я на этом маленьком ксилофоне выиграл конкурс молодого виртуоза, когда жил в Советском Союзе. К премьере Great Lake Concerto Тим Корпус сочинил каденцию для этого ксилофона… Когда мы в 1991 году переехали с семьей в Нью-Йорк, у нас было $400 на четырех человек. Благодаря отцу начали обживаться на новом месте. Мой дядя, который жил в Нью-Йорке, помог взять инструмент, и меня в двенадцать лет приняли в Джульярдскую школу на отделение “pre college”. Через пару лет я поступил в Школу искусств (LaGuardia High School of Music & Art and Performing Arts). Она находится в Линкольн-центре прямо за Метрополитен-оперой. Я там учился, а по субботам ходил в классы в Джульярдскую школу. После этого была консерватория — Manhattan School of Music. Я учился у Кристофера Лэмба — первого барабанщика Нью-Йоркского филармонического оркестра. Бесспорно, самого лучшего барабанщика в мире. К нему было очень трудно попасть, но он меня принял в свою студию. Он на всю жизнь остался моим ментором, другом, учителем.
Вы хотели быть ударником именно в симфоническом оркестре?
Я хотел быть или маримбистом (Маримба — ударный музыкальный инструмент, “родственник” ксилофона. — Прим. автора.), или ударником. В Киеве не было такой школы, как в Америке. Зато Киев дал мне опыт ансамблевой игры. В классе с шести лет со мной всегда был аккомпаниатор, мы все время играли вместе.
Как развивалась ваша карьера после окончания консерватории?
На третьем году учебы я получил свою первую работу в Род-Айлендском филармоническом оркестре. Меня взял в оркестр Лэрри Рэклифф, который недавно ушел из жизни… В то же лето я поступил в Танглвуд — летнюю резиденцию Бостонского симфонического оркестра. Еще был ударником в Симфоническом оркестре Нью-Джерси. После этого вернулся обратно в Джульярдскую школу, получил диплом мастера. Когда в ЧСО открылась вакансия на место в секции ударных инструментов, решил попробовать. Молодой был, мне только исполнилось двадцать два года. Мне повезло, я выиграл.
Пришел, увидел, победил! Давайте на этом периоде остановимся подробнее. На дворе — 2001 год, эпоха Даниэля Баренбойма в оркестре. Как проходило прослушивание?
Начнем с того, что в другие оркестры даже попасть на прослушивание практически невозможно. Нужно заранее прислать запись. Из сотен выберут, может быть, две. Чем отличается ЧСО? Тем, что у всех есть возможность прослушаться… В первом туре было около ста человек. Я играл в последний день и единогласно прошел во второй тур. Через месяц во второй тур пригласили несколько новых музыкантов с солидным послужным списком. Второй тур я тоже прошел единогласно и вышел в финал. В финал пригласили музыкантов с еще более солидной биографией из крупных оркестров. Был финал, потом суперфинал. В итоге я выиграл. Маэстро Даниэль Баренбойм сказал, что будет очень рад видеть меня в оркестре.
Это правда, что прослушивание происходит втемную?
Когда я играл, это было правда. Но, в основном, в больших оркестрах меняются правила для финала. Часто бывает, что дирижер хочет поработать с кандидатом индивидуально. Но все проходит честно. По моему опыту видно. Я был человек неизвестный и получил позицию за свою игру.
Какой запасной вариант у вас был на случай проигрыша?
Никакого. Подготовка была, как к Олимпийским играм. К ним не готовятся два дня, это процесс длиной в жизнь. Я играл соло на малом барабане, маримбе, литаврах. На ударной установке они не попросили сыграть, но могли. Плюс читка с листа. Могут попросить прочитать с листа все, что угодно. Я очень серьезно готовился к конкурсу. Решил: дальше — как получится.
Вы победили. Что было потом?
Потом — двухлетний испытательный срок, в течение которого могли уволить. Меня очень поддерживали коллеги-музыканты, особенно Джим Росс. Он был для меня вторым отцом. Очень помогал и до сих пор помогает.
Сколько всего инструментов в ваших секциях?
Не могу сказать. Всех не посчитаешь. Я играю на всех. Были моменты, когда приходилось ломать на сцене тарелки, миски кидать, стекло бить. Нужно иметь универсальную технику, чтобы со всем справиться. Самое главное — быть хорошим музыкантом. Как Даниэль Баренбойм, который мог играть на расстроенном фортепиано и извлекать из него самый лучший звук. Вот по этому принципу я и работаю. Надо на пиле играть — хорошо, я попытаюсь извлечь лучший звук из пилы.
Игре на пиле не научишься в консерватории, правда?
Да уж, учусь на ходу. Я вам могу назвать самый главный инструмент — малый барабан. На нем хорошо развивать технику, которую потом можно перенести на ксилофон. Иногда приходится экспериментировать. На одном фестивале я играл на ударной установке доджазовую музыку (до 1920 года). Я взял урок у человека, который специализируется именно на такой установке. Он мне помог понять особенности игры.
Самый главный инструмент — малый барабан. А самый любимый?
Очень тяжело выбрать один. Я могу назвать пару нелюбимых. Я не люблю колокола. Они очень высокие, играть неудобно. Самый любимый? Наверно, маримба, это самый универсальный инструмент. Я могу на маримбе играть гармонии и быть солистом. Мое золотое трио — маримба, малый барабан, литавры. Неважно, в каком порядке. Эти инструменты служат базой для всех остальных.
В двух ваших секциях пять человек. Кроме вас, это концертмейстер секции литавр Дэвид Херберт, концертмейстер секции ударных инструментов Синтия Йе, Патрисия Дэш и Джеймс (Джим) Росс. Как происходит среди вас выбор инструментов? Кто на каких играет? Бросаете жребий?
Синтия у нас — заведующая по раскладу партий. (Работа первого ударника — наполовину административная работа.) Все более-менее традиционно. Если Джим Росс играет на тарелках Штрауса, скорее всего, он и будет играть на тарелках. Если его нет, буду я или Патрисия. Все партии расписаны на компьютере, наши предшественники уже сделали это. Нужно все расписывать только для новых произведений. Пару лет назад мы играли музыку для видеоигр. Я был первым ударником, два дня расписывал, кому какую партию играть.
У скрипача — скрипка, у флейтиста — флейта. Скрипач или флейтист идут на концерт со своими инструментами, возвращаются с ними домой. Как это происходит с вашей армией инструментов?
У меня есть несколько мест, где я могу заниматься. Первая база — в Симфоническом центре. За сценой у нас есть комнаты для литавр и ударных инструментов, другие инструменты разбросаны по зданию, колокола лежат в подвале, кое-что находится на восьмом этаже… Если нам нужен какой-нибудь особый инструмент, он будет заказан и я смогу его освоить на работе. Если надо, могу взять его домой. Вторая база — дом, где, как видите, у меня есть, в основном, все главные инструменты, включая огромную коллекцию редких тарелок, которую я купил у Джима. Третья — в университете Рузвельта, где я преподаю. Четвертая — в Северо-Западном университете. Ну а пятая база — голова. Я читаю партитуру и понимаю, как будет звучать музыка. Например, премьеру Great Lake Concerto я играл буквально через день после европейского турне ЧСО. У меня не было всех инструментов. Пришлось заниматься до гастролей, а в самолете я проигрывал музыку в голове.
Оркестр ездит на гастроли со своими инструментами?
Мы не берем в аренду инструменты — всегда везем свои. У нас отличная профессиональная команда, которая отвечает за них.
Бывали случаи, когда инструменты не успевали доставлять?
Было всякое. Я помню, в Лондоне мы играли с Баренбоймом, и машины с инструментами не пришли вовремя. Пришлось оставаться в зале, ждать. Но, в основном, все идет, как нужно.
Для вас имеет значение фирма-изготовитель инструментов?
Конечно. Я представляю тарелки фирмы Zildjian (Турция), “шкуры” для барабанов и другую продукцию фирмы Evans, палочки и аксессуары фирмы Innovative Percussion. Литавры у меня фирмы Ringer 1953 года с натуральными “шкурами” из Ирландии. Недавно они были реставрированы в Германии. Я очень люблю эти литавры, они подходят моему выбору звука. Я пользуюсь ударной установкой 1981 года. Одна из самых первых установок после приезда фирмы Ringer в Америку. У меня немецкая установка и американская установка с немецкими деталями. Мои “уши” всегда в зале — либо мои студенты, либо мои коллеги… Недавно приезжал мой учитель Крис Лэмб. Человек, абсолютно преданный своему делу, он создал новую серию малых барабанов и поехал по Америке, где у него ученики. Проехал Нью-Йорк, Сиэтл, Кливленд, Чикаго, чтобы услышать звук в разных залах с разной акустикой. В Чикаго мы тестировали новые барабаны с ним и Марком Дамолакисом, первым барабанщиком Кливлендского симфонического оркестра (он как раз был в городе в эти дни). Играли и обсуждали недостатки и преимущества. Разница в мельчайших деталях, но они имеют огромное значение, если хочешь достичь идеального звука.
Давайте поговорим о композиторах. Огромное количество произведений вам недоступно, потому что композиторы не писали ничего для ударных инструментов.
Не совсем. В переложении для маримбы я могу играть любые произведения. Бах, Гендель — нам доступно все: ритм, мелодия и гармония. Это то, что не дано другим. Может быть, только пианисту на фортепиано. А у нас бесконечное количество инструментов.
Какие композиторы прошлого и настоящего были особенно благосклонны к ударным инструментам? Чью музыку вы больше всего любите исполнять?
Музыку Джона Уильямса к кинофильмам. Я играл на литаврах музыку ко всем его фильмам. Я бы сказал, он пишет для ударных самые разнообразные партии, где у инструментов есть сольный голос. Жаль, пока не написал концерт для ударных. Джозеф Швантнер прекрасно пишет для ударных. Из классических композиторов я очень люблю Прокофьева и Шостаковича. На литаврах — Брамса, Сибелиуса, Чайковского.
Говоря о русской музыке. С каким чувством вы ее сегодня исполняете?
Я пытаюсь не связывать ее со зверствами, которые творит Россия. Какое отношение к войне имеет Чайковский? Если уж на то пошло, то я играю и Вагнера, а ведь Вагнер был большой антисемит.
На Музыкальном фестивале Равиния каждый год проходит концерт “Tchaikovsky Spectacular”. В это лето (28 июля) опять прозвучала Торжественная увертюра “1812 год” с непременными пушечными залпами во славу русского оружия. Мне кажется это настолько неуместным сегодня, во время войны, когда Россия каждый день убивает мирное украинское население. Подождите, Чайковский никуда не денется!
Я вас понимаю. В прошлом году вместо пушек мы использовали ударные секции из школьных оркестров. Студенты играли на больших барабанах, и это не выглядело как бряцание оружием. Это было, кстати, после массового убийства в Хайленд-парке.
В ЧСО вы играете только классику. Не тянет в другие жанры — в рок-музыку, джаз?
Иногда — да. У меня довольно небольшой опыт в других жанрах, но он есть. Я ведь играл в рок-ансамбле, когда был совсем маленьким. Времени на эксперименты остается все меньше и меньше. Рок, джаз и другие музыкальные стили мне приходится играть в оркестре. Иногда. Особенно, когда играю музыку XX века и современную музыку.
Мой друг недавно сказал, что джаз гораздо разнообразнее и сложнее, чем классика. В классике все прописано в нотах, а в джазе ноты ограничиваются “lead sheet”. Одна нотная страница, остальное — импровизация. Вы согласны с этим?
Мы сравниваем яблоки с грушами. Он, с одной стороны, не неправ, но с другой… Когда вы идете слушать наш оркестр, вы как будто идете в самый дорогой ресторан мира, где у шеф-повара с детства “нож привязан к руке”. Все настолько вкусно и идеально приготовлено! Да, у нас все расписано с небольшим пространством для импровизации, а в джазе такого пространства гораздо больше. В джазе звук не такой идеальный, джазовые музыканты знают гармонию, могут играть интуитивно. Инструменты в джазе ведут диалог друг с другом. Музыкант, который не натренирован в импровизации, не может сыграть джаз, но джазовый музыкант, играющий на интуиции, не сможет играть на нашем уровне. Мы сравниваем баскетболиста, играющего в НБА, с талантливым спортсменом-одиночкой, который не может играть в профессиональной команде. Это не значит, что один лучше другого. Они просто разные.
Как меняется ЧСО в зависимости от того или иного дирижера?
Я считаю, что люди дают слишком много кредитов дирижерам. Играем мы — музыканты. Мы — игроки, дирижер — тренер команды. Оркестр — это живой организм. Он меняется с музыкантами, которые приходят и уходят. Появляется новый голос в хоре, и оркестр меняется. Даниэль Баренбойм очень ценил воображение, был открыт музыкантам. Иногда получалось не все. Но я человек, готовый рискнуть и упасть с дерева, но сделать что-то умопомрачительное, чем просто играть на обычном хорошем уровне. Талантливому дирижеру хорошо иметь плохой оркестр, потому что из него можно сделать хороший. Но если я шеф-повар замечательного ресторана, и у меня есть все рецепты, ингредиенты, возможности, я думаю, будет довольно вкусно… О нас говорят, что мы играем большим звуком. Это правда. Наша традиция передается из поколения в поколение. Но каждый дирижер имеет свой голос, и с разными дирижерами оркестр звучит по-разному.
Учитывалось ли мнение музыкантов при выборе Клауса Мякели?
Есть комитет по выбору нового руководителя. Все музыканты оркестра заполнили анкету, в котором дали пять имен дирижеров, которых хотели бы видеть на посту нового музыкального руководителя. У меня Мякеля шел под первым номером. Я считаю, Мякеля — абсолютно правильный выбор для оркестра. Он принесет энергию прекрасного позитива, молодого энтузиазма. У него огромный талант. Посмотрим, как изменится с ним оркестр… Я считаю задачей музыкального руководителя не нарушить баланс звука, не навредить оркестру и улучшить, где можно улучшить. Это как в аренду взять инструмент Страдивари, музицировать на нем и передать его другому человеку. Я считаю, что с Мякелей наш “Страдивари” в отличных руках.
Не кажется ли вам, что сегодня оркестры становятся все более и более унифицированными? Раньше можно было распознать чикагский звук или звук струнных в кливлендском оркестре. Если сейчас показать вам записи разных оркестров, вы сумеете разпознать их по звуку?
Думаю, да. У Кливлендского оркестра очень строгая струнная школа. Их зал имеет огромное влияние на то, как играет оркестр. Чуть-чуть тронешь струну, и — бум. У нас тронешь — никто не услышит. Опять же, нельзя сказать, что один оркестр лучше, а другой хуже. На таком уровне выбрать лучшего невозможно. Технический уровень музыкантов стал очень высоким, количество прекрасных музыкантов в мире постоянно растет. Многие оркестры имеют музыкантов мирового класса. Конкурс на оркестровые позиции все выше и выше. Я считаю, это очень хорошо. Я говорю ученикам: “Да, мы хотим, чтобы вы играли лучше, чем мы, а ваши ученики лучше, чем вы”.
Пятерка великих американских оркестров (Big Five) по-прежнему такая же, как была пятьдесят лет назад? Не хотите изменить состав участников?
Я считаю, что пять лучших американских оркестров до сих пор остаются такими же: Чикаго, Нью-Йорк, Филадельфия, Кливленд, Бостон. У каждого из них есть свой индивидуальный голос. Оркестры, которые были уровнем пониже, в последнее время намного поднялись. Лос-Анджелес, Сан-Франциско, Цинциннати, Сент-Луис, Детройт — они все находятся сейчас на очень высоком уровне. Сравнивать можно конкретные произведения конкретного композитора, например, у кого Бетховен будет звучать лучше и с каким дирижером. Все дело в интерпретации и личном вкусе.
Есть какой-то оркестр в мире, на который вы сегодня променяете ЧСО? Берлинский филармонический? Концертгебау? Или вы не думаете об этом?
Для меня работа в чикагском оркестре — удовольствие. Я счастлив, чувствую себя здесь, как рыба в воде. Если что-то вдруг появится, я, конечно, рассмотрю предложение, но в данный момент я удовлетворен тем, что имею. Все решения я буду принимать вместе с женой и детьми. И со студентами, за которых отвечаю.
У Вадима замечательная семья. Жена Даниэла — журналистка. Недавно начала работать в American Bar Association Journal. Во время нашей беседы в прямом эфире из Interlochen Arts Camp шел спектакль, в котором танцевала и пела Ария — младшая дочь Вадима. Ей двенадцать лет, она участвует в музыкальном театре: певица, танцовщица, актриса.
Моя старшая дочь Аня — прекрасная поэтесса. Пишет поэмы, занимается спортивной гимнастикой. Заняла первое место в Чикаго на соревнованиях по бревну. Очень талантливая девочка.
Вы говорите в семье по-английски?
Да. Дети знают несколько слов по-русски, и Аня недавно взялась за русский язык. Это была моя цель — “посадить зерно”. Когда родители разноязычные, дети обычно берут язык доминантного родителя. В нашем случае это — Даниэла, она с ними проводит больше времени.
В конце нашей беседы Вадим вернулся к теме преподавания.
Педагогическая работа — одно из важнейших направлений моей деятельности. Я с удовольствием работаю со студентами, с радостью вижу, сколько моих учеников играют в разных оркестрах. В Нью-Йоркской филармонии, Сиэтле, Сан-Диего, Торонто… Мне это приносит огромную радость. Не только потому, что они продолжают мое дело, а потому, что создают что-то новое… За все эти годы музыка не превратилась для меня в рутину. Она по-прежнему приносит радость и удовольствие. Когда мы играем, мы находимся в зоне медитации. Когда случаются стрессы в жизни, музыка — спасительный якорь. Музыка лечит, помогает, приводит в себя.
