Вадим Глузман: “Там, где заканчиваются слова”

Поводов поговорить с замечательным скрипачом-виртуозом Вадимом Глузманом накопилось достаточно. Весеннее турне по скандинавским странам и Германии (наша беседа состоялась 3 мая), предстоящие выступления с Чикагским симфоническим оркестром (далее — ЧСО, 1-6 июня), концерты Двенадцатого фестиваля камерной музыки (7, 9 и 10 июня). Вадим остается одним из главных исполнителей современной музыки и все больше времени уделяет работе с молодыми музыкантами. А еще в этом году у Вадима юбилей — музыканту исполняется пятьдесят лет. Впрочем, интервью получилось совсем не “датским”. Вадим говорит, что “не воспринимает себя так серьезно”. Зато он с удовольствием вспоминает о прошлом, заглядывает в будущее, увлекательно и остроумно рассказывает о музыке, времени и себе.

Вадим, ваше концертное расписание, как всегда, впечатляет. Недавно вы вернулись из поездки по Скандинавии: Копенгаген, Хельсинки, Берген. Как прошли выступления?

Я выступал в камерных концертах с виолончелистом Иоганнесом Мозером и пианистом Андреем Коробейниковым. Мы заметили, что за прошедший год соскучились по совместному музицированию, а это хороший признак. Играли с большим удовольствием! В Бергене я играю, наверно, уже лет двадцать. Несколько сезонов был артистом-резидентом Бергенского филармонического оркестра. В этот раз было особенно трогательно, потому что бывший главный дирижер оркестра — мой большой друг Эндрю Литтон — отмечал двадцатилетие со дня первого совместного концерта.

Есть какие-то особенности восприятия музыки в скандинавских странах?

В принципе, вся публика одинаковая — глобализацию и космополитизм не отменить. В Норвегии, как в Америке, есть традиция вставать. В Финляндии такой традиции нет. Зато в Финляндии, Венгрии и Эстонии есть традиция ритмичного аплодирования. Как будто кто-то стоит за колонной и дирижирует залом. В свое время, когда Неэме Ярви был главным дирижером Детройтского симфонического оркестра, он научил публику так аплодировать. Хулиган он страшный. Какое-то время публика в Детройте именно так аплодировала.

Последний (пока), состоявшийся с ЧСО концерт в 2019 году прошел у вас как раз с маэстро Ярви. Вы солировали в Первом скрипичном концерте Прокофьева. В первых числах июня вы играете в Симфоническом центре Первый скрипичный концерт Шостаковича. Какое значение имеет для вас его музыка?

Шостакович — один из самых важных для меня композиторов. Связь с музыкой Шостаковича у меня глубокая и давняя. К сожалению, далеко не все его произведения широко исполняются. Скажем, Шостакович написал два скрипичных концерта, Второй почти не исполняется. То же самое с виолончельными концертами. Первый играют часто, он очень популярный, Второй — нет. Я не знаю, чем это объяснить. Похожая ситуация с его фортепианными трио: Второе невероятно популярно, Первое, которое он написал, будучи влюбленным “по уши” в возрасте семнадцати лет, — нет. Музыка, брызжущая энергией и юношеским романтизмом… Я ее в концертном зале никогда не слышал. В турне мы играли оба трио Шостаковича.

Прекрасная идея — исполнить оба трио на вашем фестивале.

У нас идет дискуссия о будущих произведениях. Набралось музыки часов на сорок. Но это Трио в какой-то момент мы обязательно сыграем. Потрясающая музыка!

Я убежден, Шостакович сочинял музыку на все времена. Первый скрипичный концерт — тоже музыка на все времена.

Конечно. Шостакович сочинял его в январе 1948 года, когда проходила встреча с советскими музыкантами, на котором тогдашний идеологический вождь Жданов объявил его, Прокофьева и почему-то Хачатуряна антинародными формалистами. Шостакович сочинял концерт и был уверен, что пишет “в стол”. Концерт не исполнялся в течение семи лет. В этом концерте Шостакович впервые использовал свою знаменитую монограмму DSCH, но в другой тональности. Мотив тот же, а ноты другие. Как будто бы он не верит в реальность происходящего с ним. Как в кривом зеркале.

К “своей” тональности он придет потом, в своих будущих произведениях…

Совершенно верно. В Десятой симфонии, Восьмом квартете… О том, как ему сочинялось, Шостакович писал в письмах к Гликману. Я прочел это в книге “Письма к другу: письма Д.Д.Шостаковича к И.Д.Гликману”. Книга совершенно феноменальная. Я не большой любитель чтения писем и дневников. Всегда есть ощущение, что заглядываю в замочную скважину. Но письма Шостаковича Гликману не прочитать я просто не мог. Я почерпнул оттуда абсолютно бесценную информацию.

Исполнение музыкального произведения меняется в зависимости от времени?

И да, и нет. Да — потому что мы живем здесь и сейчас. Мы не глухие и не слепые, мы знаем, видим, читаем, слышим. Время отражается на вас — слушателях и на нас — исполнителях. Но на этом я бы остановился. Что-то должно оставаться недосказанным. Для этого есть музыка. Она начинается там, где заканчиваются слова.

Однажды Софья Губайдулина была на официальном приеме вместе с Шостаковичем. Д.Д. стоял, окруженный студентами, и говорил: “11, 12, 13, 14, 15…” Студенты стали постепенно отходить. Шостакович воскликнул: “Пожалуйста, останьтесь. Если вы отойдете, ОНИ будут говорить со мной. Пожалуйста, поближе. 11, 12, 13…”. Страшный пример атмосферы страха, в которой жили Шостакович и вся страна. Как можно было в этих нечеловеческих условиях сочинять такую нечеловечески прекрасную музыку?

Как можно в принципе сочинять гениальную музыку? Сын Шостаковича Максим как-то сказал, что его отец писал бы гениальную музыку, даже если бы жил на Луне. Я не знаю, так ли это. Мы этого никогда не узнаем. Гений — понятие, находящееся за пределами времени, политики, истории.

Тогда был жесточайший прессинг и жесточайший страх, но не было войны. Сегодня продолжается жуткая агрессия России против Украины. На вас отражается война?

Без всякого сомнения. Я знаю, что происходит, и это отражается на том, что и как я играю. Я никогда не забуду наш концерт 24 февраля 2022 года. Он закончился как раз в те часы, когда Россия вторглась в Украину. Мы играли Первое и Второе фортепианные трио Шостаковича в Дюссельдорфе, в зале, построенном фашистами в 1938 году. В составе нашего трио — музыкант с российским паспортом, немец и израильтянин — выходец с Украины. Большего “компота” не придумаешь. Концерт для нас был особенным, мы до сих пор его вспоминаем.

Вы родились в Украине, в Житомире. Каково это для вас — видеть, как российские солдаты насилуют и убивают мирное украинское население?

В Житомире я родился и прожил месяц. Вырос я в Риге, но в Житомир приезжал каждое лето навестить родных. Так продолжалось до конца восьмидесятых, пока мы не уехали в Израиль. Я до сих пор неплохо понимаю украинский язык… Привязка к месту несомненно есть. Я не могу исключить из памяти историю евреев на украинской земле. Наши отношения с украинским народом довольно сложные, но это ни в коем случае не объясняет и не оправдывает тот кошмар, который происходит сейчас. Естественно, мои симпатии исключительно на стороне Украины. Через две недели после концерта в Дюссельдорфе я должен был выступать в Киеве. Они отменили концерт из-за ковида еще до того, как началась война. Если бы не отмена, я бы поехал.

В нашей первой беседе вы сказали: “Я вышел из романов Шолом-Алейхема и Экзюпери, Булгакова и Визеля. Я вышел из клейзмерской музыки, Брамса, Чайковского, Шостаковича и Бернстайна…”. Многие из сегодняшних солдат тоже читали Булгакова и Экзюпери, тоже слушали Брамса и Чайковского, а потом стали убийцами. Как происходит превращение человека в раба и злодея?

Разве немецкие солдаты не читали Гете и не слушали Бетховена? Мне кажется, что наша история — пример того, как мы НЕ учимся на своих ошибках. То, что происходит, ужасно, но, к сожалению, в этом нет ничего нового. Мы наступаем на собственные грабли столетиями. В эти месяцы — в очередной раз.

Первый скрипичный концерт Шостакович посвятил Давиду Ойстраху, и Ойстрах был его первым исполнителем. На вопрос о великих скрипачах прошлого первым вы неизменно называете Ойстраха. Сегодня вы играете Концерт, первым исполнителем которого был ваш любимый скрипач. Чувствуете ответственность?

Я точно так же чувствую ответственность, когда играю любое произведение, которое исполнял Ойстрах. Естественно, есть традиция исполнения, и традиция создается поколениями. Фотография Давида Федоровича находится со мной уже лет сорок. Из одного футляра перемещается в другой. Но сейчас — мой черед играть Шостаковича. Хорошо или плохо — не мне судить. Меня просят это сделать, и я хочу это делать.

Концерт существует в двух редакциях — 1948 и 1955 годов. Какую редакцию мы услышим?

Вторую, конечно. Изменения были сделаны для проформы, чтобы показать, что Шостакович осознал свои ошибки и теперь все поменялось, что, конечно же, сущая ерунда. В действительности — между каденцией, которой заканчивается третья часть, и началом четвертой части Шостакович дописал восемнадцать тактов, после которых вступает соло скрипки. Об этом попросил Давид Федорович, чтобы была возможность отдохнуть. Это технический момент, на музыкальную составляющую он не влияет.

ЧСО дирижирует Давид Афхам. Вы впервые работаете с ним?

Первый раз. Я буду играть с американским оркестром, в котором собраны лучшие музыканты со всего мира, а за дирижерским пультом будет стоять родившийся в Германии иранский маэстро. Большего космополитического “компота” представить себе невозможно… У меня сейчас начинается новый период, когда я регулярно играю с дирижерами младше себя. Последнее время работаю с совершенно потрясающим финским дирижером Сантту-Матиас Рували, главным дирижером лондонского оркестра “Филармония”, симфонических оркестров в Тампере (Финляндия) и Гетеборге (Швеция). Мы два месяца назад играли с ним в Финляндии. Скоро будем играть в Берлине и Лондоне. Абсолютно выдающееся явление в дирижерском мире! Ему тридцать восемь лет.

Кстати, почему Академия Сибелиуса вдруг стала кузницей дирижерских кадров?

Достаточно одного педагога, чтобы возникла школа. В Одессе работал Столярский, в Петербурге — Леопольд Ауэр, в Ленинграде — Мусин и Рабинович. В Хельсинки живет и работает выдающийся педагог Йорма Панула. Ему сейчас девяносто два года. Я с ним знаком. Он воспитал всех замечательных финских дирижеров. Теперь в Академии Сибелиуса уже преподают старшие ученики Панулы.

Буквально через день после ваших выступлений с ЧСО открывается Двенадцатый фестиваль камерной музыки. В этом году фестиваль делает упор на музыку французских композиторов: Шоссон, Мессиан, Пуленк, Мийо, Франк…

Мы с моим бесценным музыкальным советником Михаилом Вольпертом заметили, что в прошлые годы мало была представлена французская музыка, и решили восполнить пробел. У нас получилось выстроить программу, которая “вращается” вокруг Франции.

Для меня самыми интересными произведениями на фестивале кажутся секстет “Леопарды” турецкого композитора Фазыля Сая и “Квартет на конец времени” Оливье Мессиана. Для меня “Леопарды” — это название немецких танков, которые все мы ждем как можно быстрее в Украине, чтобы началось контрнаступление и Украина победила. Название Секстета как-то связано с войной?

Нет, “Леопарды” — это не про танки, а про животных, леопардов. В сентябре прошлого года в Академии музыки Кронберга (Германия) я играл мировую премьеру Секстета. Сейчас предстоит американская премьера… Фазыль — ходячий “магнит”. Когда он входит в комнату, все обращают на него внимание, хотя он ничего для этого не делает. Он — невероятно одаренный, концертирующий пианист, в последнее время все больше времени занимается композицией и делает это с большим успехом. Крупные оркестры играют его произведения. Я исполняю музыку Фазыля в Германии и решил познакомить с ней наших слушателей.

“Квартет на конец времени” Мессиана — это ваше “музыкальное заявление” по поводу того, что происходит сегодня в мире?

С кларнетистом Ильей Штеренбергом мы говорим об этом произведении буквально с первого года существования фестиваля, и каждый раз находилась причина, почему мы не будем его играть. Если честно, в моей голове никаких параллелей с сегодняшним днем не было. Но музыка, написанная в концлагере и сыгранная в концлагере, говорит сама за себя — громче сегодня уже не скажешь.

В беседе с музыковедом А.Голеа Мессиан говорил, что название Квартета имеет второй смысл — “конец музыкального времени, основанного на мерной метрической пульсации классической музыки. В Квартете отсутствует метр, замененный абсолютно свободными, независимыми ритмическими фразами”. Получается, музыковеды трактуют Квартет как философское высказывание композитора, а сам композитор говорит о другом!

Как можно отделить музыку от философии и жизни? Музыка для многих и для меня в том числе — способ скрыться от реальности. Я могу себе представить, что во время сочинения Мессиан не чувствовал себя в концлагере. Может быть, эти часы как раз сохранили его. Кроме того… Что такое метр в музыке? Сердцебиение в человеческом организме. Что происходит, когда сердце не бьется? Человек умирает. Мессиан своим произведением показал свое понимание конца времени. Перед каждой частью он дает небольшие описания: либо о природе, либо о каком-то религиозном событии. В нашем исполнении пастор церкви будет читать его слова. Буквально несколько предложений перед каждой частью. Это дает нам возможность “развернуть” музыку и услышать ее с его комментариями. Сначала — слова композитора, потом — его музыка.

Каких новых звезд мы услышим на фестивале?

В концертах фестиваля дебютирует скрипач Уильям Хеген. Он не так давно играл в Равинии с ЧСО. Уилл — изумительный музыкант, я его знаю много лет, очень люблю и жду его выступления. На мой взгляд, он — один из ярчайших представителей нового поколения скрипачей. Снова с нами Дженис Карисса, которую мы нашли несколько лет назад. На сегодняшний день я уже без нее фестиваля не представляю. Снова приезжает наш друг, пианист Билл Вольфрам. Еще одно молодое имя — скрипачка Хина Хонг Ху. Если вы помните, на фестивале прошлого года играла стипендиатка Фонда Фомина скрипачка Фиона Хонг Ху. Хина и Фиона — родные сестры. Фиона младше. Хине сейчас девятнадцать, она заканчивает первый курс Джульярдской школы. Только что выиграла престижный скрипичный конкурс во Флориде. Чудная девчонка! Она будет играть музыку к балету Мийо “Бык на крыше”. По-моему, это произведение было написано для нее. Мийо об этом просто не знал.

Вы говорите, что у вас накопилось музыки на сорок часов. Почему бы не добавить еще один-два концерта? Почему все ограничивается тремя?

Мне кажется, тот формат, который мы нашли, — оптимальный. Я не хочу “сервировать слишком много блюд”. Лучше уйти немного голодным и ждать нового фестиваля. Кроме того, за время пандемии наш директор (и моя жена) Анжела не только не позволила фестивалю простаивать, а еще и добавила чрезвычайно успешную круглогодичную серию “On Stage/Off Stage”. Сейчас мы планируем на следующий сезон всевозможные образовательные мероприятия и концерты. Ко всему нужно готовиться, а у нас до сих пор офис состоит из одного человека — Анжелы. То качество, которое вы видите, такое именно потому, что все находится под ее контролем. При этом она дает камерные и сольные концерты, много гастролирует. Через две недели после закрытия фестиваля мы уезжаем в турне по Германии. Сначала играем Прелюдии Леры Ауэрбах с Гамбургским балетом, потом даем концерт на Международном фестивале Шостаковича в Горише (земля Саксония). Неподалеку от этого места, в Дрездене, Шостакович написал свой гениальный Восьмой квартет. Так что Анжела еще успевает подходить к роялю и на нем играть. Иногда я приглашаю других пианистов, поскольку она не может физически быть в двух местах одновременно. Так, недавно я сыграл сольный концерт с Дженис Кариссой.

В разговоре со мной Лера Ауэрбах рассказала, как благодаря вам Джон Ноймайер познакомился с ее музыкой. А как началось ваше сотрудничество с Джоном?

В 1998 году мир отмечал восьмидесятилетие со дня рождения Бернстайна. Ноймайер поставил балет “Bernstein’s Dances”. Он собрал целый “компот” из музыки композитора, включая Серенаду для скрипки с оркестром, и предложил мне сыграть это сочинение. Я провел две недели в Гамбурге. Сидел на всех репетициях и абсолютно влюбился в танец. Раньше я этого не замечал, хотя с четвертого класса учился в одной школе с танцорами.

Вы говорите о школе в Риге, в которой учились Барышников и Гидон Кремер?

И Миша Майский. Если бы всех собрать вместе, у нас получился бы потрясающий класс… В Гамбурге Анжела была со мной, это было еще до рождения дочки. Мы были, так сказать, свободными художниками. Танцоры выступали в костюмах Армани. Я выходил на поклоны, держа за руку самого Джорджо Армани. Невероятно! Балет вошел в репертуар театра, и я возвращался в Гамбург каждый год по несколько раз… А потом мы с Анжелой репетировали Прелюдии Леры для скрипки и фортепиано. Я ни в коем случае не пытаюсь сказать, что Лерина музыка похожа на музыку Бернстайна, но в какой-то момент мы услышали две ноты, которые гармонически были очень похожи на место из “Вестсайдской истории”. Я смотрю на Анжелу, она — на меня, и я рукой показываю па, которое было сделано на эти полтакта в балете Бернстайна. Решение было принято мгновенно — звонить в Гамбург! Через неделю мы улетали в Германию на концерты. Мы приехали в Гамбург и сыграли Ноймайеру те Прелюдии, которые успели к тому моменту выучить. Я никогда не забуду этой сцены. Балетная студия. Два софита: один направлен на нас, другой — на его стул. Мы играем только ему. Лучшей публики в своей жизни я не видел и никогда не увижу. Невероятно, как он впитывал в себя музыку! Мы закончили играть, и он сказал: “Это танец”. Этим же вечером была назначена премьера балета. Он связался с Лерой, попросил еще музыку, и получился балет в двух частях с ее скрипичными и виолончельными прелюдиями. По двадцать четыре в каждой части, в каждой тональности… Это балет, в котором нет вымышленных героев. Герои названы именами солистов, которые танцевали премьеру. Джон ставил спектакль о них… У него “кровавые” репетиции. В жизни он мягкий и доброжелательный, а на репетициях — беспощадный. Не отпускает артистов, пока не добьется нужного результата.

Вы можете представить без него Гамбургский балет? Он же объявил об уходе…

Я не могу представить, что он исчезнет. Он все равно будет, и дай бог ему, как говорится, работать до ста двадцати! Он в прекрасной форме, выглядит лет на пятнадцать моложе, чем есть на самом деле.

Есть произведения, за которые вам браться страшно? Суеверие или боязнь провала?

Есть произведения, которые я сознательно не играю. Не чувствую связи с композитором или если мне кажется, что я хорошо не сыграю. Например, большинство творчества Белы Бартока мне не близко. Мне кажется, что в моем исполнении он не будет звучать так, как я бы хотел. Я бы сыграл его Первый концерт, но пока не сложилось. А кроме того, сколько еще всего ненаписанного, чего я не сыграл?! Это для меня одно из главных наслаждений — открывать новую музыку. Только что я сыграл мировую премьеру нового концерта замечательного эстонского композитора Эрки-Свен Туура. Он учился в Таллинской консерватории и стал рок-музыкантом. У него была одна из первых успешных рок-групп в бывшем Советском Союзе. Потом он разочаровался в роке и пришел в мир классической музыки. Туур писал музыку для лучших симфонических оркестров мира. У него абсолютно уникальный “голос”!

Вас связывает многолетняя дружба с прекрасным латышским композитором Петерисом Васксом. Вы много играли и записывали его музыку.

Я бы не назвал наши отношения дружбой. Ему семьдесят семь лет, я к нему отношусь с глубочайшим уважением, мы в очень теплых отношениях. С Петерисом других отношений быть не может. Он — святой человек. Живет в Риге, обожает свою родину. Как-то, пытаясь объяснить цвет звука, он взял меня за руку, вывел из дома через маленькую опушку леса к озеру, показал рукой вдаль и выразительно сказал: “Вот так”. В последние год-полтора в мою жизнь вошла музыка Валентина Сильвестрова. Потрясающий композитор! Я бы с наслаждением исполнял его музыку и без войны, но так совпало… Мы с ним познакомились прошлым летом, вскоре после его переезда в Германию. Ему вручили медаль в Горише на Фестивале музыки Шостаковича. Мы играем много камерных произведений Сильвестрова, недавно с коллегами записали его пьесу “Моменты с Моцартом”. Сильвестров использовал интонации Моцарта и сочинил шесть серенад. Каждая — по полторы-две минуты, как маленькое ювелирное изделие: хрупкое, тонкое, полное света.

Как при такой огромной занятости у вас еще хватает время на студентов?

Я сравнительно часто даю мастер-классы. Долгие годы я связан с Академией музыки Кронберга, где учатся потрясающие молодые музыканты. Недавно концертмейстером Венской государственной оперы стал палестинский израильтянин из Назарета Ямен Саади. Он учился в Берлине и Кронберге. Когда он пришел ко мне первый раз, единственное, что я мог ему сказать, где он был все эти годы? Невероятный талант. Он играет каждую ноту как будто последний раз… Педагогическая работа с подрастающим поколением со временем становится для меня все более важным занятием. Шестой год я преподаю в Peabody Conservatory в Балтиморе, занимаю позицию “Distinguished Artist in Residence”. На сегодняшний день у меня учатся четыре студента. Я стараюсь помочь им открыть новые для них двери в музыкальный мир. Дальше — все зависит от них. Я считаю своим долгом дать им направление, помочь сделать ох какие сложные первые шаги, как помогали мне мои незабываемые учителя много лет назад. Мне кажется, очень важно передавать знания и опыт молодому поколению. В Фонде Фомина мы даем возможность для выступлений, и не только на фестивале. У нас есть программа “Звезды завтрашнего дня”, где наших стипендиатов приглашают выступать крупные оркестры по всей стране. Ничего ценнее, чем опыт выхода на сцену, нет. Когда-то мне давали такую возможность. Сегодня — моя очередь.

У вас есть своя методика, или вы импровизируете с каждым студентом?

Есть сложившаяся практика. Я не педагог, я — скрипач. Моя задача — передать молодым музыкантам опыт. Я не ставлю студентов в угол и не читаю им лекции о том, как они должны заниматься. Если они не занимаются, это не моя проблема. Правда, такого я за эти годы не видел. Студенты серьезно подходят к музыке. Уже несколько раз за эти годы, слушая игру студента, ловил себя на мысли, что хотел бы это произведение сыграть именно так!

Хороший комплимент для ваших студентов. А как поживает ваша дочь Орли? Когда-то она играла на скрипке, потом — танцевала. Что она делает сейчас?

Ей девятнадцать. Она учится на первом курсе Школы бизнеса Аризонского университета, в городе Тусоне. Ей нравится. Она поехала туда, потому что там тепло, хорошая программа и далеко от папы с мамой.

Не обидно, что она не пошла по стопам родителей?

Абсолютно нет. Разве я ее от этого меньше люблю? Единственное, что я буду делать, — поддерживать ее во всех начинаниях. Среди моих друзей в Чикаго музыканты в абсолютном меньшинстве, и я от этого получаю огромное удовольствие. Им все равно, как я сыграл ре диез. Я могу отключиться и говорить о не связанных с моей каждодневной жизнью вещах… Музыку Орли любит. Она в ней выросла. С другой стороны, музыка — это то, что забирало от нее родителей. Все детство Орли спрашивала: “Папа, ты, наверно, не очень хорошо играешь на скрипке? Почему ты не можешь получить работу в оркестре?”

У вас скоро юбилей. Первые пятьдесят лет. Вы планируете какие-то особые мероприятия?

Нет, я себя так серьезно не воспринимаю. Идет обычная концертная жизнь. С моим ближайшим другом Евгением Синайским (мы с ним дружим сорок три года, с первого класса за одной партой) в следующем сезоне сыграем несколько концертов, которые называются “100”, потому что нам на двоих будет сто лет. Поедем в Ригу — город детства — играть нашим друзьям. А так — все, как всегда: Чайковский в Берлине, Шостакович — в Лондоне, и так далее…

С наступающим Днем рождения, Вадим! С нетерпением жду ваших новых концертов!