Я впервые увидела Александра Межирова когда мне было семь лет в знаменитом огромном сером доме на Солянке.
Его большие голубые глаза сразу показались мне очень знакомыми. Ну, конечно же, это были глаза моей подруги-одноклассницы Зои, дочери поэта! Но смотрели они по-другому, немного грустно и с какой-то затаенной и мудрой улыбкой. Лучше всего его внешность описал поэт Александр Сорокин: «Коротко стриженный, с глазами падшего ангела и с заиканием Моисея, он казался одновременно и таинственно неприступным, и каким-то совсем своим.»
Мне часто приходилось бывать в этом старинном доме, где жила до конца 60-х годов семья Межировых. Я помню тяжелые застекленные двери входа и сам подъезд с барельефами на античные темы, изящную бронзовую люстру, вязь чугунных перил лестницы и массивный лифт. Вот такими порой были в прошлом подъезды. И, конечно, без всяких ощерившихся стальных дверей на кодах. Дом этот совершенно уникален. Однако рушатся его балконы с балясинами и под ними опасно проходить по каменному колодцу-двору. В нем, перед окнами, Межиров парковал свой «Москвич».
В детстве всё кажется таинственным – и дом этот, и двор притягивали, как магнит, мое воображение. Я жила неподалеку в дореволюционном здании нотной типографии Юргенсона, переделанном в жилые помещения, в полуподвальном этаже. Контраст высокого пространства роскошного подъезда, классического убранства дома на Солянке и моего жилища – меня поражал. В моем сознании Александр Петрович или дядя Саша, как я его называла, неразрывно связан с этой особой атмосферой и с его рабочим кабинетом, который находился в другом, соседнем подъезде. Эту комнату на 6-ом дал ему Союз писателей для работы. Кабинет с комнатой, где жила семья, к счастью, соединяла лестница черного хода. Мы с Зоей нередко убегали по ней с 3-го этажа наверх, чтобы в тишине кабинета Александра Петровича заняться тайной перепиской, как мы ее называли, с подружками-участницами нашей бесконечной игры в «Три мушкетера».
Комната эта была странно асимметричной формы. Особенно мне запомнился письменный стол Межирова – не заваленный рукописями, а чисто убранный, и на нем книги – томик Блока, Ахматовой, сборник стихов Владислава Ходасевича в раритетном издании 1920-х годов. Эти имена, кроме Блока, чья поэма «Двенадцать» включалась тогда в школьную программу, были мне не известны, как и картины «Балерина у фотографа» Дега и «Цирк» Сёра с наездницей на крупе летящей по кругу манежа лошади. Их репродукции висели на стене. Спустя годы я узнала, что цирк, скачки были страстью А.Межирова. Именно в межировском пространстве я открыла для себя и полюбила этих художников. Соприкосновение с поэтом в домашней обстановке, его художественные взгляды и пристрастия, которые разделяла и жена Лёля, проводившая с Зоей и со мной много времени в московских музеях, оказали на меня сильнейшее влияние, уже с детства определили мое дальнейшее движение к будущей профессии. Этот длинный, совсем непростой, но очень увлекательный путь мы вместе с Зоей Межировой прошли от Клуба Юных Искусствоведов в любимом Музее Изобразительных Искусств имени Пушкина до кафедры Истории Искусств в Московском университете.
В те годы я почти не знала военных стихотворений поэта. Но теперь понимаю, что и они плотно связаны с лирикой, потому что по своей природе Александр Межиров – лирический поэт. «Всех в обойму военную втисни, / Остриги под гребенку одну! / Мы писали о жизни… о жизни… / Не делимой на мир и войну…». В этих его строках звучит горечь. Но попытка вогнать Межирова, как писал Евг.Евтушенко, в эту общую обойму фронтовых поэтов так и не удалась. «Он и в обойме всегда был штучным патроном с необщим выражением лица.»
Мне кажется очень глубокой характеристика своеобразия поэтики А.Межирова Евгением Винокуровым: «Уже в ранних стихах его нельзя было спутать ни с кем. Сказанное им слово было прожито, выстрадано и поэтому сразу же воспринималось читателями как откровение. Сдержанная экспрессия, точная подробность, «жесткость» формы и в то же время лирический «захлеб» — вот что составляло манеру поэта. Он любил напряженный стих, густой и внутренне музыкально собранный. <…> В ранних, так называемых военных, его стихах Боратынский угадывается вместе с футуризмом. В этом была новизна, которую нёс поэт. Трагедийность высокого полета, ораторская приподнятость державинского толка сочетается у него с новаторством 20-х годов, и все это органично, неразделимо в единстве.» Гораздо поздней Евтушенко назовет Межирова поэтом уровня В.Ходасевича, что является очень высокой планкой в русской поэзии.
В те ранние годы я больше всего любила его лирические стихи. Особенно мне нравились такие жемчужины поэзии Межирова, как «Москва. Мороз. Россия. / Да снег, летящий вкось…». Он вообще любил снег, метель. Этот образ снежный встречается во многих его стихах. И вышла даже книга в те времена «Прощание со снегом», именно так называлось и одно из стихотворений в ней – «Вот и покончено со снегом, / С московским снегом голубым, – / Колес бесчисленных набегом / Он превращен в промозглый дым…». Или другое, с удивительным началом: «Тишайший снегопад – / Дверьми обидно хлопать…». Вот такие незабываемые по мелодии, выражающие почти невыразимое состояние строки. В 1997-ом, когда А.Межиров уже был в вынужденной эмиграции, в Москве в издательстве «Глагол» выходит книга под названием «Поземка», составленная им вместе с Татьяной Бек. И снова – снежное название, хоть тема одноименной поэмы совсем иная.
Одной из главных черт его характера была интеллигентность, которая проявлялась во всем. При общении с ним никогда не ощущалось, что перед тобой признанный литературный метр, наставник нескольких поэтических поколений, известный поэт. Напротив, он всегда говорил со всеми как равный с равными, однако никогда не переходя на панибратство, на бесцеремонно-фамильярное обращение. И любил повторять: «Мы все – стихотворцы. Поэт – это редкостное явление.» Всем берущимся за перо пожелать бы такой скромности.
Он был не только прекрасно воспитан, но и широко образован. Я знала, что его отец и мать закончили классические гимназии. Слышала и о том, что сам он еще в школе прочитал все главные произведения мировой литературы, хотел стать историком, но пристрастие к Поэзии победило все иные увлечения. Недавно Зоя Межирова показала мне его письмо, адресованное ей, в котором он пишет о поэте Георгие Иванове: «У него вкус без срывов, редчайший. Да и сословная культура помогла. А как она ныне поможет? Откуда возникнет?». Я цитирую именно эти строки из еще не опубликованного письма Межирова, потому что в них сказано очень важное – именно вкус решает всё в художественном произведении. Вкус и у Межирова был отменный.
Незабываемый дом на Солянке со своими барельефами крылатых гениев и теперь парит слегка размытой снежной дымкой в моих воспоминаниях. И звучат строки Владимира Корнилова:
Но почему спозаранку,
Ежели невмоготу,
К Межирову на Солянку
Сызнова память веду?
Что же стремлюсь, как помешанный,
В снежный предутренний дым?
Или смутил меня Межиров
Бешеным ритмом своим?
И мне кажется необычайно точным короткий отклик неизвестного читателя – не научного, а именно эмоционального характера, почти объясняющий природу таланта этого замечательного поэта: «Нельзя никак определить его стиль, но было так – прочитаешь одну из межировских, длинных, прямой походкой идущих, крепких стихотворений, а в душе остается тонкий, почти нежный, горчащий звук.»
Чикаго, 2023
Нонна ВЕРХОВСКАЯ – историк искусств,
Живет в штате Иллинойс