После очередной, 9-й массированной атаки российских ракет на энергосистему Украины, когда наши города снова погрузились во тьму и смолкла мобильная связь, – в Нацопере в Киеве перенесли «Набукко», Одесский оперный театр впервые не зажег перед спектаклем свою знаменитую люстру под куполом, а в Днепровской филармонии в полной темноте играли Штрауса и «Щедрика». Но Свет, льющийся со сцен, имеет силу настолько живительную, что продолжает притягивать в залы театров тысячи людей. И единственное, что ограничивает пропускную способность залов сегодня в Украине – это вместимость бомбоубежища под ними. В наших театрах нынче не бывает пустых мест.
О работе в период военного сезона и не только, об ариях под вой сирен, об ощущениях и позиции артистов, которые продолжают работать в этих условиях, поговорили с ведущим тенором Одесской оперы Олегом ЗЛАКОМАНОМ. Только за период военного сезона он дебютировал в двух новых партиях и уже осваивает третью. Олег – один из трех героев петиции на имя директора МET Питера Гелба, которую уже подписали почти 3 тысячи людей по всему миру. Вы также можете ее поддержать.
Как Одесская опера начинала свой военный сезон?
Первые военные месяцы театр не работал, все мы пребывали в ожидании, впереди – неизвестность. Это очень угнетало. Однако мы сумели перебороть себя и приняли решение начинать понемногу работать, привыкать к реалиям, в которых теперь живем. Начали с выездных концертов, а со временем смогли пригласить зрителей и в сам театр. Только начинали выступления не вечером, как обычно, а днем, чтобы люди успели добраться домой до начала комендантского часа. Ведь кроме него действовали еще и ограничения на передвижение в городе и области. Из соображений безопасности нам разрешили заполнить зал на 300 мест (всего их 1700). Но мы и тому были рады, что начали работать. И все 300 мест всегда были заняты.
Были спектакли, которые проходили без тревог от начала до конца. А было и такое, что «Тоска», где я пел партию Каварадосси, продлилась 7 минут. Я вышел на сцену, начал свою выходную арию Recondita Armonia. Спел буквально две фразы – и началась воздушная тревога.
Помню, воздух в зале тогда буквально остекленел. После Вашей фразы музыка вдруг смолкла – и в первые секунды мы не поняли, почему такая тишина. Потом кто-то первым зааплодировал и все всё поняли: занавес поехал вниз и включили объявление о тревоге.
Спектакль остановили, все были вынуждены спуститься в убежище. В тот раз тревога длилась долго – больше 2-х часов – и «Тоску» перенесли. Она состоялась через две недели – и уже без сирен.
Насколько резко изменился способ жизни и работы в период войны?
Этот переход мне как артисту ощутим очень явно – как угол в 90 градусов: вот ты идешь по прямой, и вдруг тебя разворачивают под прямым углом. Особенно резко это ощущалось в первые 2 месяца, когда театр не работал, а мы сидели дома. Кто дома, кто уехал.
Многие уехали?
Да, очень многие. Из штата в 50 солистов разных категорий в Одесской опере к весне осталось буквально 15 солистов. И вот этими силами мы ставили первые спектакли военного сезона. Но основная проблема даже не в этом. Когда сирена раздается во время репетиции, мы вынуждены ее прерывать и продолжить можно только после отбоя тревоги – нередко часа через полтора. Это очень сложно – тебя выбивает, как из седла на ходу. А потом ты должен обратно вернуться к тому месту, где остановился, и продолжить свою партию. Это невероятно сложно. Но мы психологически это пережили и приняли вызов сегодняшнего дня. И сегодня я ловлю себя на мысли, что уже нет того излома, как после первых тревог на сцене. Нет, мы уже живем в этих реалиях и продолжаем делать свое дело.
Тогда, в первые дни, у Вас не было мысли уехать – ведь очень многие уехали? Не страшно ли было оставаться?
В первые дни я был даже не в Одессе, а в Киеве, где 25 февраля в Национальной опере должен был состояться мой дебют в опере Беллини «Норма». Просыпаюсь утром, дети звонят: «Папа, война началась, стреляют!». Это было перед спектаклем, я спал крепко, вообще ничего не слышал. Добрался в Одессу к 11 вечера. Буквально неделю все думали, что делать. Многие разъехались в те дни, у нас на улице (я живу в частном секторе) остался один сосед, жутко было из дома выйти. У нас ведь недалеко Молдова, граница, люди массово уезжали. Мужчин за кордон не выпускали, могли уехать только женщины с детьми. Я настаивал, чтобы мои уехали, ведь мы не знали, что будет и как. Дети сказали: мы без тебя никуда не поедем, или едем вместе – или вместе остаемся. Приняли решение: остаемся пока дома, по ситуации, если будет усугубляться, тогда выезжать. Когда остались – привыкли, человек ко всему привыкает: и к ракетам над головами, и к дронам, и к постоянным сиренам, и ко взрывам, когда окна дрожат. В нескольких километрах от нас прилетела ракета – дом ходором ходил, ощущения сложно передать, это очень страшно. Теперь вот привыкаем жить в условиях, когда электричество могут подавать всего на несколько часов в день.
Почему не уехал? Мы вышли на работу, начались спектакли, и я понимаю, что если куда-то уеду, театр можно закрыть – ведущий тенор остался один. Многие солисты уехали – у каждого своя ответственность перед театром, перед родиной, перед страной. Но я понимал, что если уеду, в театре прекратится исполнение опер.
Вы исполняете ведущие партии в операх «Аида», «Трубадур», «Тоска», недавно дебютировали в «Кармен». Это только то, что звучало уже в период военного сезона в Одессе и Киеве. Если бы уехал такой солист (и всё это время дублировать и подстраховывать Вас было некому) – театр и в самом деле пришлось бы закрывать. А ведь насколько важно для наших зрителей, что оперные театры сегодня продолжают свою работу!
Из чего складывается магия оперного спектакля, что может ей помешать?
Опера сегодня – один из последних живых видов искусства. Тут предвидеть что-то на 100% невозможно. Это не TV, где можно вырезать, добавить, доснять. Это живой оперный спектакль, в этом виде искусства всегда присутствует момент неожиданности: как оно получится, как сработает техника, как поднимут кулисы, как сыграет оркестр, как певец споет. В этом и вся сложность нашего вида искусства, ведь все мы – живые люди. А в живом человеке всегда есть две половины. Бывает вдохновение, когда получается даже лучше, чем хотелось бы. А бывают какие-то непредвиденные ситуации, когда что-то пошло не так. И тут уже всё зависит от певцов, от артистов, от их внутреннего спокойствия, самообладания. А сколько раз случалось, что певец выходит на сцену нездоровым: или нет замены, или чихнул за шаг до выхода. Тут всё от тебя самого зависит. Бывает, что и очень плохо себя чувствуешь, но зритель не должен этого заметить. Благодаря профессионализму артиста зритель даже не слышит, что артист приболел или у него что-то случилось. В этом и есть суть театра: мы артисты, мы должны все свои внутренние проблемы уметь перебороть, пересилить себя и выходить на сцену. Зритель должен получить наслаждение от выступления, от спектакля, выйти из зала с положительными эмоциями. Особенно сейчас, в это военное время, когда вокруг ужасы, разруха, зверские убийства – у людей должен быть какой-то лучик света, отключение от реалий, в которых мы живем. Оперный театр, как и вообще театр – место, где люди лечат свои души, свою психику.
Что для Вас театр?
Для меня театр – вся моя жизнь. Это место, можно сказать, святое. Оно не прощает никаких ошибок, постоянно держит тебя в тонусе, бесконечно мотивирует поддерживать профессиональную форму. Ибо стоит дать себе малейшее послабление в каких-то моментах – сцена и театр тебя сразу просто уничтожат. Сцена – место, способное дать тебе просто фантастический восторг, положительные эмоции после хорошего выступления. Но есть и обратная сторона медали – она просто уничтожает, угнетает и гложет каждую минуту, если что-то не получается.
Я солист Одесской оперы с 2007 г. За 15 лет из стажерской группы стал мастером сцены – последняя ступень, это как рядовой и генерал в мире сольной карьеры. Когда я пришел в 2007 году, занимался в театре каждый день, на меня смотрели как на сумасшедшего. В понедельник в театре традиционно выходной, потому что во все остальные дни, как правило, идут спектакли. За 15 лет можно на пальцах рук пересчитать случаи, когда я пропустил понедельник и не занимался. Понедельник – это день, когда я настраиваю голос, подчищаю какие-то технические моменты, прорабатываю свои вокальные неточности, известные только мне. Называю его для себя «санитарный день».
У вокалиста всегда есть наставник, которому он доверяет, с кем постоянно занимается. Есть ли у вас такой человек?
У каждого певца есть люди, мнению и очень трезвой критике которых он доверяет. Счастлив, что у меня есть такой человек – мой концертмейстер в Одесской национальной опере – Лариса Хороленко. С 2007 года она мой бессменный концертмейстер, с ней я сделал все свои партии, которые пел и в Одессе, и во Львове, и в Киеве, и по всему миру. Я доверяю ей всецело и чрезвычайно благодарен. Вот, бывает, поеду петь в другие театры, возвращаюсь: что-то получилось, что-то не получилось. А Лариса Денисовна у меня как детектор лжи – всегда честно скажет, хорошо или нехорошо. Всегда прислушиваюсь к ее мнению, оно мне очень дорого. Мне приятно, что есть человек, с которым я могу поделиться.
Где у Вас точка контроля, когда заносит на сцене? Ведь заносит же.
Бывает по-разному. После того, как занесло, бывает очень сложно вернуться. В силу этого я, скажем, всегда старaюсь придерживаться плана («Главное – иметь план»). Четко придерживаюсь его, всегда надо контролировать себя, не выходить за рамки намеченного плана. Не выйти за них, удержаться – большое мастерство.
Когда Вы заносите над головой канделябр в «Тоске», то себя контролируете? В этот момент хочется забиться под плинтус всем залом.
Конечно! Это и есть актерская игра – и все параллельно. Не могу даже объяснить, как это работает. Вся сложность и большой секрет оперы в том, что она аккумулирует в себе все виды театрального искусства. Скажем, когда мы приходим в драматический театр, мы видим актерскую игру. Приходим в филармонию – видим симфонический оркестр, слушаем музыку. А когда мы приходим в оперу – там всё это вместе: играют, поют и говорят тоже. Вот есть оперы, где много речитативов. Скажем, «Кармен» во многих театрах идет с обилием разговорной речи, с интонацией, с правильным произношением. В этом вся сложность, вся суть магии оперы.
Всегда интересно было узнать об ощущениях артиста до и после спектакля. Про «после» мы уже поговорили. А как сконцентрироваться, чтобы сделать первый шаг на сцену?
Это очень сложно, часто невозможно. И это большая тайна. Очень много певцов с потрясающими голосами, фактурой, всем возможным, но для каждого этот шаг на сцену – последняя, наивысшая стадия в обладании собой, своим характером, заложенной небоязни сцены. Вот люди с потрясающими голосами и фактурой делают этот шаг – и голоса пропадают, ничего спеть не могут, забывают обо всем на свете: что им режиссер ставил, о чем с дирижером договорились. Это невероятно сложно. Из 100 потрясающих певцов (уже подготовленных) – 90 не могут переступить. А из тех 10 лишь 1-2% сделают это удачно.
Судя по тому, где Вы теперь, этот шаг Вы сделали успешно. Помните его?
Он заложен еще с детства, а всему остальному только научиться пришлось. У нас очень певческая была семья. Огромная. У папы было 5 братьев и сестра, в каждой семье по двое сестер-братьев – огромная семья и все у нас пели с детства. Все мои дяди, тети пели украинские народные песни. Я все их знал.
Вот сейчас огромная проблема в том, что дети не знают украинских песен. Я не говорю про «чорні брови, кари очі» – а дальше? Мы в школе под баян с нашим педагогом по музыке (он как-то сразу на меня обратил внимание) пели народные песни. «Цвіте черемшина, ягідок не має, а хто в приймах не буває, той горя не знає». Эта песня облетела со мной всю Кировоградскую область, всюду с ней побывал. Никогда ничего не боялся, вот так с детства и пошло. Потом был Дом детского творчества, его директор меня с этой песней повсюду возила. Так заложено с детства, что сцены я никогда не боялся – на сцене как рыба в воде.
На сцене порой бывает так много людей, как там можно вообще сориентироваться?
Еще интересней, когда они все петь начинают! А тебе надо петь своё, и еще дирижер там, оказывается, есть, и он тоже что-то показывает. Это все очень сложно. Вот как Юлий Цезарь, который умел делать много дел одновременно – так у певца параллельно 200 задач. Чем профессиональнее певец, чем выше его уровень как артиста – тем больше этих задач одновременно он умеет контролировать и выполнять. А кто-то умеет только выйти, стать и петь. И не трогайте меня, не сбивайте, не дирижируйте – спел и пошел.
Как долго Вы можете не думать о музыке? Вот когда были перерывы из-за карантина и в начале войны, когда театр не работал.
Театр не работал, но я, например, занимался. Готовил партию Хозе (опера Бизе «Кармен»), полгода готовил. Параллельно смотрел партию дон Карлоса (одноименная опера Верди, сейчас над ней как раз работаю). Понимаю, что стало модным выучить партию за месяц – но это не то. Без музыки могу разве что летом в отпуск недельку помолчать и не думать – неделю, не больше. Хотя есть певцы, что могут месяц не петь и плевать они хотели. Правда, потом еще 3 месяца в форму входят, а потом уже и Новый год, и скоро вообще отпуск.
Я слышала Вас и в финале сезона, и сразу после отпуска – не отличается ничем.
Мне мой педагог Анатолий Иванович Дуда когда-то сказал: «Намного лучше, если Вы всегда будете в вокальной форме. Так легче, чем возвращать ее, когда Вы из нее выйдете».
И в вокальной, и в физической форме?
О, это в обязательном порядке! Каждый день физический и вокальный тренаж: утром просыпаюсь, зарядочка, пробежка, турники, гири. Вокальная и физическая форма – это две параллели, одинаково важные.
Беседовала Лариса КИТ,
Киев – Одесса
