В ноябрьском выпуске нашей газеты была опубликована первая часть интервью с музыкантом Ириной Феоктистовой. Перед вами – продолжение беседы.
“В России меня хорошо натренировали”
– Откуда у вас любовь к музыке? От родителей?
– От дедушки и бабушки. Я родилась и выросла в Санкт-Петербурге в аристократической семье. У моей прабабушки был концертный рояль фирмы “Бехштейн”. Она не была профессионалом, занималась для себя. Рояль, к сожалению, я уже не застала. В лучших советских традициях нас уплотнили до одной комнаты, и в этой комнате стояло все. Потолки были пятиметровые. Помню картины на стенах и потолке, лепнину, разрезанную перегородкой на три части. Нас было шестеро: бабушка, дедушка, мама, папа, я и брат. Отец играл на рояле, бабушка с дедушкой пели. У бабушки был абсолютный слух. Она идеально пела мне колыбельные Чайковского. До войны ее брали в Хор Капеллы, но после эвакуации было уже не до хора. Я жила с ней, когда училась в консерватории. Помню, учу оперные арии, играю аккомпанемент, и она начинает без ошибки петь от начала до конца. Очень сердилась, когда я ошибалась.
– Вы помните ваши первые музыкальные впечатления?
– Они связаны с Филармонией. Папа привел меня за ручку на концерт Оркестра Лениградской филармонии с Мравинским. Мне было пять лет, и из всех инструментов я запомнила звук рояля солиста… Я была на последнем концерте Мравинского. Такое не забывается.
– Вы прошли весь путь классического музыканта: школа, училище, консерватория. Готовились стать профессиональной пианисткой?
– Началось все с того, что я не попала в скрипичный класс. В семь лет меня привели в музыкальную школу на прослушивание, после чего родителям сказали: “У нее недостаточно хороший слух для скрипки. Мы ее, пожалуй, на рояль отправим”. Мой слух оказался недостаточно “абсолютным”, чтобы играть на скрипке… Водил меня в музыкальную школу и терпеливо присутствовал на всех занятиях мой дедушка Арсений Васильевич Феоктистов. Ему я очень многим обязана. Мне нравилось заниматься, уже в восемь лет я находила наслаждение в музыке. Сегодня мне хочется увидеть подобное в учениках, чтобы игра на рояле совпадала с их темпераментом и эмоциональным строем… Путь у меня был непростой. Сначала я поступила на теоретическое и композиторское отделение Музыкального училища имени Римского-Корсакова при консерватории. Отбор был строгий, пианисты все потрясающие, в меня не особенно верили, и я сама думала: “Ладно, гармонию поучу с теорией…”. Четыре года (с пятнадцати до девятнадцати лет) честно учила все: клавиры, оперы, симфонии, слушала музыку до ночи, делала анализ музыкальных форм, писала фуги, играла на органе, клавесине и, конечно, на рояле со всеми аккомпанементами, ансамблями… А еще надо было обязательно ходить в Филармонию и Оперу! На экзамене мы должны были сдавать сцены из опер. Это происходило так. Тебя просят: “Спой и сыграй за тенора”. Начинаешь. “Спасибо. А теперь вот эту сцену за сопрано.” В итоге мне сказали, что я не теоретик, а практик. “Ты слишком хорошо играешь на рояле, иди в консерваторию на фортепианное отделение.” За год я подготовилась и с Пятой фортепианной сонатой Скрябина поступила.
“Идите в театры, читайте книги…”
Ирина с восторгом говорит о российском музыкальном образовании и годах учебы в консерватории. Вот лишь некоторые из ее рассказов.
– Я не сразу нашла своего педагога. Бунтовала, хотела чего-то большего… Искала педагога года два. Наконец меня привели за руку к Юрию Колайко. Я ему обязана всем. Судьба его сложилась трагически. В 1967 году он получил Третью премию на Международном конкурсе пианистов имени Шуберта в Вене. У него появился международный агент и все шансы стать звездой мирового масштаба. Из страны его не выпустили, и он остался в Ленинграде. Он много играл Скрябина, в том числе в Музее композитора. Здоровье у него было неважное. Последнее время не вставал с кровати, с трудом говорил, но при этом мы хорошо понимали друг друга. Я была его последней ученицей. Ходила как завороженная. Не думала ни об оценках, ни об экзаменах, только как дотянуть до его уровня. Он умер в 1995 году в возрасте сорока шести лет. Мне еще оставался год учебы в консерватории. После смерти Колайко я пришла к его педагогу Натану Перельману. Натан был личностью легендарной, тогда уже очень пожилым человеком. Помню, стала играть Интермеццо Брамса. Перельман заплакал и сказал, что не может меня взять: “Ты такая эмоциональная, я не выдержу”. Пыталась заниматься с Леонидом Гаккелем. Потрясающего интеллекта человек! Он преподавал фортепиано, был крупным музыковедом. Мы встретились и вскоре как-то взаимно поняли, что не подходим друг другу. Так что я еще долго была без педагога, а потом меня взял к себе друг Колайко, декан нашего факультета Олег Малов.
– Я знаю Олега Юрьевича через маму. Она всю жизнь проработала в Минском музыкальном колледже искусств. Малов часто приезжал в Минск, давал концерты, а лучшие выпускники колледжа поступали к нему в класс в консерваторию.
– Олег Юрьевич – очень благородный человек. Они были очень близки с Колайко. Шутили, что они отец и сын: Колайко звали Юрий, а у Малова отчество – Юрьевич. Малов сразу меня предупредил: “Поскольку ты оказалась в моем классе, тебе не избежать современной музыки. Будешь играть Мессиана и Джорджа Крама”.
– Да, я помню, Малов был одержим современной музыкой, за что ему большое спасибо. В Минске он тоже играл Мессиана, и это было прекрасно. Где еще в те годы можно было услышать музыку Мессиана?!
– “Двадцать взглядов на младенца Иисуса” Мессиана было обязательной программой для Малова… В первые годы американской жизни я много занималась современной музыкой. Меня заметил профессор Северо-Западного университета композитор Билл Карлиц и охотно предлагал мне свои произведения. Я проводила концерты современных русских и американских композиторов, придумала музыкальный мост Санкт-Петербург-Чикаго. Мы даже диск записали с таким названием – “Musical Bridge Chicago-St.Petersburg”. Когда приезжала из Америки, всегда консультировалась с Маловым по программам. Он тогда был очень увлечен Джорджем Крамом.
– Вы, наверно, еще Илью Мусина застали в консерватории?
– Да, он преподавал, и я очень жалею, что не ходила в его класс. К нему толпы желающих приезжали со всего мира. Он был полубог. (Илья Мусин умер в 1999 году в возрасте девяносто пяти лет. – Прим. автора.) Наша дирижерская школа потрясающая. Дирижер всегда начинал с хора. Человек голосом реагирует на жесты гораздо чувствительнее, чем инструментом. Только после хоров дирижеров допускали к симфоническому оркестру. Так было, когда я училась и работала. После консерватории меня сразу взяли в класс хорового дирижирования в Музыкальное училище имени Римского-Корсакова. Я была аккомпаниатором, играла хоровые партитуры для студентов. Мне говорили: “Ты не должна играть музыку, как ты ее чувствуешь. Дирижер должен показать тебе, а ты по его жестам играть”. Иногда получалось очень смешно и не совсем логично, и тогда студенты – будущие дирижеры – исправляли свои жесты… Еще в мое время в консерватории преподавал Григорий Соколов. У него было очень мало студентов. С таким темпераментом студенты у него не задерживались. Он выкидывал всех с грохотом. Зато все честно!
– Что есть в американском музыкальном образовании такого, чего нет в России?
– Я думаю, в Америке и вообще на Западе больше возможностей для полировки мастерства и международных выступлений. На Западе много конкурсов, много престижных агентств. Смотрите, какие удивительные возможности в Северо-Западном университете: чудесные залы, прекрасная акустика, замечательные инструменты. Сейчас, во время пандемии, все закрыто. Для концертов нужна дистанция между музыкантами, поэтому концерты проходят в лучших залах. Я играла в Галвин-холл (Galvin Hall). Вид на озеро со сцены потрясающий! На сцене – два рояля Steinway Grands. Одного зовут Поли, он полированный, блестит; другого – Мат, у него матовая поверхность. Я играла на Поли… Звук просто потрясающий! Как после таких условий не выйти суперпрофессионалом! Что касается образования, я могу сказать словами моих коллег-музыкантов: “Педагоги общаются со студентами очень деликатно, стесняются поругать, сказать лишнее слово”. А так результата не будет! Поэтому я с благодарностью вспоминаю русское образование. Наверно, так и надо: выгонять нас из класса, указывать на ошибки, заставлять их исправлять. Нам говорили: идите в театры, читайте книги, что вы тут играете – у вас ни одной мысли в голове. Пока не дотянете себя до уровня композиторов, пока не начнете, как Скрябин (опять Скрябин!), видеть музыку в цветах, результата не будет!
– То есть в консерватории была такая же муштра, как и в Вагановском училище?
– Преподаватели заботились о репутации учебного заведения и выбивали из студентов все соки, но выпускали настоящих профессионалов. Без муштры ничего не будет, это точно. Здесь тоже бывают такие примеры. Например, я работаю в классе с тромбонистами, который ведет потрясающий Мик (Майкл) Мулкахи. Он из Австралии, второй тромбон Чикагского симфонического оркестра. Я помню, когда попала к нему в класс пять лет назад, мы разучивали песни Рахманинова в транскрипции для тромбонов. Из-за Рахманинова он меня и взял. В классе Мулкахи сначала попросил меня сыграть. “Пусть он (студент) послушает, как это надо делать.” Тромбонист настроился и стал издавать звуки. Я ничего плохого не услышала, а профессор говорит: “Ты играешь фальшиво”. Я тихо сижу, наблюдаю. Он останавливал бедного студента каждый раз, когда слышал что-то не то. Очень невозмутимо и твердо: “Нет, это у тебя неправильно, фальшиво. Сыграй еще раз”. И так всякий раз, пока не попадал в нужную ноту. (У тромбона не темперированный строй, как у рояля, тромбонистам все время надо подстраиваться во время игры.) Классы духовых инструментов здесь на высшем уровне. Потом лучшие студенты играют в ЧСО. Я замечаю: только что играл в классе, и вот уже в ЧСО.
“Она не переводчица, она – пианистка”
– Как вы оказались в Америке?
– Вышла замуж. Муж-программист работал в совместной российско-бельгийской фирме. Он получил американскую рабочую визу на три года. Так в 1998 году я оказалась в Чикаго. Все одновременно делала: и детей, и карьеру…
– Какие из событий вашей американской жизни были самыми запоминающимися?
– Много их было. Запомнилось, как я дважды – “с разных сторон” – попала в Лирик-оперу. Я слушала генеральную репетицию “Кармен”. В антракте стала гулять по залу, подошла к оркестровой ложе. Ко мне на чистом русском языке (как будто у меня на лбу написано, что я русская) обратился скрипач оркестра Саша Белявский. Разговорились. Я сказала, что хотела бы здесь работать. Он взял мой телефон, а через пару недель мне позвонила Марина Веччи (администратор Лирик-оперы. – Прим. автора.). Я с колясками, гуляю с детьми по набережной… “У вас есть время поработать с Владимиром Галузиным? Запишите наш телефон.” Я палкой на песке записываю. Галузин тогда пел в Лирик-опере в “Манон Леско”. Вскоре Володя понял, что я не просто переводчица, и мы стали с ним работать. Великолепный певец, таких голосов сегодня нет! Я ему помогала репетировать, мы учили с ним “Женитьбу” Мусоргского – одноактную оперу, которую он готовился петь во Франции. Музыкальным руководителем Лирик-оперы был тогда Бруно Бартолетти. Как-то он входит в Володину гримерку, и я ему перевожу. Галузин говорит: “Маэстро, она не переводчица, она – пианистка”. Бартолетти подходит к роялю, начинает играть терцет из “Манон…”. Я присоединяюсь и доигрываю до конца. Маэстро оценил. Так я с ним познакомилась… Совсем другим путем меня стали приглашать в качестве аккомпаниатора и органистки. Я попала в “тусовку трубачей”. Целой главой в моей жизни стали общение и работа с одним из лучших английских трубачей Криспианом Стил-Перкинсом. Организаторами наших гастролей по Америке были Шэрон и Ричард Стайны. Объездила всю страну в прекрасной компании. Каким образом, живя в Санкт-Петебурге, я могла бы это сделать? Никак!.. Ричард Стайн работал в Лирик-опере, нанимал музыкантов (back stage musicians). Он и позвал меня. В “Кавалере розы” работала пианисткой, в “Женщине без тени” – играла на органе. Орган в Лирик-опере роскошный, с настоящими трубами, включается электрически. Музыкальным руководителем уже был сэр Эндрю Дэвис – органист по первой специальности. Я была в шоке: орган – это не совсем мой инструмент. Ассистенты сказали: “Если ты чего-то не знаешь, подойди к сэру и спроси”. Я беру партитуру и подхожу к сэру: “Маэстро, какой звук вы хотите от органа?” Это был правильный ход. Орган – его “конек”. Он берет партитуру, ведет меня наверх, к инструменту, начинает по-деловому рычажки выставлять, а я – записывать-записывать… В итоге все звучало прекрасно, как хотел сэр… Один раз на спектакле забыли включить орган. Я слышу, как орган звучит, а в антракте ко мне прибегают: “Что с органом? Нет звука”. “Как нет?” Побежала к электрикам, и все выяснилось.
– Сэр был в ярости?
– Сэру было не до органа. Опера огромная: оркестр, хор… Просто инструмент в какой-то момент не прозвучал. Электрики, конечно, проверили, и потом все пошло по плану… На “Бориса Годунова” меня взяли на работу в качестве ассистента дирижера, а после “Бориса…” я стала появляться в качестве педагога-репетитора (coach). Центр оперного пения Райана меня тоже постоянно нанимает.
– Вы работали и над “Пиковой дамой” – последней оперой до начала пандемии…
– Центр Райана начал работать над этой оперой в августе 2019 года. Один из солистов в концерте в Грант-парке должен был петь партию Елецкого, и они попросили меня подготовить его заранее. Я работала с исполнителями маленьких партий и детским хором. Они поют на протяжении всей оперы. Весь клавир пришлось перелопатить!
– Детский хор звучал замечательно, а русский язык детей был лучше, чем у Сондры Радвановски и Брендона Йовановича.
– С детьми я работала с нуля. Носителю языка так работать лучше. Репетировала, как надо. А как иначе? Попробуйте спеть: “Здравия желаю, ваше высокоблагородие!”
– С Детским хором вы работали и на Музыкальном фестивале в Равинии над Восьмой симфонией Малера. Там ведь совсем другая культура, другой язык…
– Там я была аккомпаниатором для детского хора (Chicago Children Choir). Работа над Восьмой симфонией была запоминающейся. Лето 2018 года. Заранее мне ничего не сказали, меня не было в Америке. Из Равинии периодически приходили письма с вопросом: “Когда вы приедете в Чикаго?”. Через три дня после приезда устроили первую репетицию. А Восьмая симфония – это такая махина! Три хора: два взрослых, один детский… Было невероятно сложно. Я брала партитуру и желтым маркером выписывала, что должна играть, чтобы дети поняли, что происходит. Но справилась.
“English language sounds very sexy”
– Вы всю жизнь работаете с детьми. А ваши дети пошли по вашим стопам?
– Конечно, я не могла себе представить, что мои дети не будут музыкантами. Как такое может быть? Когда Саше (Александре) было четыре года, а Юрику – шесть, я им предоставила право выбора: “Выбирайте инструменты”. В итоге, конечно, я за них выбрала. Подумала, что Саше надо на скрипке начать (маленькая – самое время!), а Юрику – на рояле… Ничего не вышло. Скрипка была мучением, особенно для меня. Я просто отдавала Сашу педагогу и закрывала дверь, чтобы не слышать. Я не могла этого выносить. В результате они занимаются тем, чем хотят. Сыну – двадцать один год. Он хочет стать писателем, у него талант к языкам. До школы мы говорили с ним на русском языке, водили его в Русскую школу, а в семь лет он сказал: “English language sounds very sexy”. После этого я уже не могла заставлять его говорить по-русски. Он сознательно выбрал английский. Сейчас учится в Lake Forest College… Дочка решила стать двуязычной, и это тоже был ее выбор. Ей девятнадцать, она учится в Государственном университете Сан-Диего. Не хочет жить в Иллинойсе – предпочитает Калифорнию. Во время пандемии уехала туда. Хочет быть кинезиологом, заниматься реабилитацией человека посредством физических упражнений. Пока она в начале пути, учит основные медицинские дисциплины (pre med). Уже получила специальный сертификат “Личный тренер”. Они оба талантливы в изобразительном искусстве.
– Это было неожиданностью для вас?
– Пожалуй, да. У нас дома целая Сашина выставка. (Ирина показывает мне работу дочери “Спас на крови”.) Она любит анатомию. Леонардо Да Винчи растет… (Ирина достает еще одну Сашину работу.) Эту картину Саша нарисовала в шестнадцать лет. Картина получила Вторую премию на конкурсе в Лондоне во взрослой категории. Саша занималась с моей подругой Мариной Ковалевской, скульптором из Петербурга. Ребенком рисовала “обнаженку”, а я рядом стояла. Саша любит живопись, но утверждает, что хорошо рисует натуру только потому, что увлекается анатомией… Дети сами выбирают свой путь.
