Гари Лайт: “Траектории возвращений”

Гари Лайт живет в Америке уже без малого сорок лет. Большую часть времени — в Чикаго, порой с длительными перерывами на Новую Англию, Европу, Флориду, Вашингтон… По профессии — адвокат. Специализируется на разных аспектах международной юриспруденции. Считает, что правозащитная деятельность – неотъемлемая часть адвокатской работы. Право для него – многолетнее ремесло. При этом своим призванием с юности считает литературу. Поэтом себя не называет. За него это делают другие. Его недавний сборник стихов “Траектории возвращений” в июне был удостоен Литературной премии Союза писателей Украины. Гари Лайт о литературе, юриспруденции, времени, футболе, Камне Высоцкого — в эксклюзивном интервью вашему корреспонденту.

– Гари, вы родились в Киеве. Как вы пишете в одном из своих стихотворений, “за год до танков в Праге”. Что вы вспоминаете сегодня о своем киевском детстве?

– Период до отъезда из Советского Союза в 1979 году я вспоминаю в ретро цвете сепии, хотя иллюзий касательно того периода не питаю. Советская власть к тому времени уже подрастеряла сталинский задор палачей, но, успев поносить пионерский галстук, помню, что даже в нашей относительно либеральной школе в центре города с первого класса ощущалось присутствие идеологии, а порой и антисемитизма. Не забудем советских танков на улицах Праги, до этого — Будапешта, после — горных перевалов Афганистана… Похоже, горькие уроки прошлого не были выучены теми, кто и сегодня принимает решения посылать российских танкистов и десантников умирать на чужой земле. Сегодня те же танки с почти той же символикой на броне горят в далеких сирийских провинциях и степях украинского Донбасса… Что касается личных, более светлых восприятий киевского детства в преломлении времени — это родительская библиотека, романтический футбол во дворе дотемна, первые европейские подвиги киевского “Динамо” Блохина, Веремеева, Колотова и Буряка под предводительством Лобановского, весенние каштаны и сирень в Ботаническом с неземным видом на Выдубецкий монастырь, пляжи Днепра и Десны летом, совершенно магические зимние снегопады… Это время было подспудно пронизано литературными образами. Мои родители — из инженерно-проектного мира, люди читающие. В доме всегда было то, что Высоцкий называл “нужными книгами”, необходимыми для прочтения именно в детстве, — Твен, Кассиль, Алексин, Киплинг, Булычев… Я помню, что в доме был самиздат, о чем, как и о звучавшем в квартире и на даче, сквозь глушилки, “Голосе Америки”, нужно было молчать. Кто такие Мандельштам, Ахматова, Булгаков, Пастернак, Сахаров и Солженицын, я знал еще до отъезда… Киев — город большой, теплый, в чем-то все-таки южный, совершенно не имперский… И по-прежнему мой. Я продолжаю возвращаться в этот город. Конечно, многое там изменилось, но мои возвращения туда совсем не из разряда ностальгических – они органичны. Там живут мои друзья. Они мне дороги, равно как и сам Город, писавшийся родившимся в Киеве Булгаковым с большой буквы. Ну и еще то, что первостепенно и генетически незаживаемо, — осенняя горечь и страшные овраги Бабьего Яра, куда меня с раннего детства приводили бабушка с дедушкой. В этих оврагах в 1941 году расстреляли полсемьи… Последние несколько лет я бываю в Киеве осенью. Долго стою над оврагами. Там возникает ощущение, что время — понятие очень относительное…

– Вы помните ваше первое стихотворение?

– Припоминаю, что оно было как-то связано с моей киевской кошкой Багирой. Что-то попытался зарифмовать на эту тему лет в восемь-девять. Это было, наверно, очарованием наблюдения за ее повадками. Кошки весьма деликатны и с теми, кого считают достойными по какой-то своей шкале ценностей, общаются на равных без раболепия… Касательно попыток стихосложения – несколько позже я почти осознанно стал записывать какие-то строки в итальянском Ладисполи, приморском пригороде Рима, по дороге в Америку. Мне было уже лет двенадцать, и я понял, что со мной что-то непонятное происходит: появляются какие-то строки, и я не знаю, что с ними делать.

– Вы не думали о том, чтобы стать поэтом?

– Нет, конечно. Где-то лет в тринадцать-четырнадцать написал что-то похожее на фантастическую повесть, она даже пользовалась каким-то интересом в среде моих уже здешних школьных друзей. Там была романтическая линия – она нравилась подругам. Рассказы какие-то писал в восьмидесятых. Сейчас уже, наверно, лет двадцать пишу то, что можно отнести к жанру большого романа. Там канва постоянно меняется. Одному издательству похоже пришлось по вкусу. Думаю, в следующем году начнем публиковать какие-то фрагменты… Касательно титула поэта, который вы озвучили… Многие так себя нынче, не задумываясь, величают. Полностью согласен с легендарным поэтом и бардом Леонардом Коэном, неоднократно повторявшим, что поэт — это звание, титул, который лучше виден со стороны. Когда таким образом меня характеризуют признанные писатели предыдущих поколений и мои литературные современники, я им благодарен, но искренне считаю, что литературный опыт – это школа длиною в жизнь. Действительно, немалая часть моего времени так или иначе связана со стихосложением. Вышло несколько книг по обе стороны Атлантики.

– Вы закончили факультеты политологии и славистики Северо-Западного университета. Начинали свой путь по гуманитарной дороге, затем — юридическая магистратура…

– Направление так и осталось гуманитарным. Моя адвокатская профессия позволяет мне быть независимым, и, что главное – дает мне возможность жить и работать в разных городах и странах. Это для человека пишущего необходимо. Нам с женой посчастливилось быть коллегами. Она тоже адвокат, но в несколько другом направлении – бурно развивающейся сейчас сфере электронного делопроизводства. У нас в этом смысле полное взаимопонимание касательно, например, рабочих командировок. Как собственно и поездки, связанные с литературными мероприятиями, для нас давно уже в порядке вещей.

– В чем вы видите связь юриспруденции с поэзией?

– Я начал формулировать эту связь еще будучи студентом юридической магистратуры. Мне кажется, что в адвокатском ремесле всегда присутствует нечто творческое, а поэзия в свою очередь – отнюдь и не всегда сиюминутная импровизация вдохновения. Муза поэзии Эрато – девушка, не всегда предпочитающая творческий хаос. На мой взгляд, ей импонирует некая закономерность. С другой стороны, в юридическую практику я всегда стараюсь внести элемент творчества, в том числе – в бытность моих (прежде частых) выступлений в суде. Когда, соблюдая процедуру, все же иногда выходишь за какие-то рамки предсказуемости, это, порой, бывает весьма полезно для достижения результата.

– Гари, ваше имя я услышал на следующий день после приезда в Чикаго. Мой брат рассказал мне о том, что на берегу озера Мичиган находится Камень Высоцкого, а создал его Гари Лайт. В каком году появился Камень?

– Все произошло случайно. Кажется, это была пора осенних экзаменов году в 1987. Northwestern (Гари Лайт предпочитает называть свой alma mater по-английски. Прим. автора.) начинает учебный год позже многих остальных учебных заведений, поэтому когда студенты из других университетов уже находились на каникулах, мы все еще сдавали экзамены и зачеты. В один из таких вечеров мы с однокурсниками вернулись после долгого дня занятий в университетской библиотеке, ужинали и слушали музыку в одной из комнат общежития. Общежитие наше было интернациональным. В нашей компании в тот вечер, насколько я помню, были девушки и ребята из тогдашней Югославии, еще не разделенные грядущими трагическими событиями, несколько канадцев, гречанка и девушка-американка, только что вернувшаяся из Парижа, где весь предыдущий семестр изучала французскую литературу в Сорбонне. Кажется, мы слушали “Пинк Флойд”, Диллана и Дассена. Уже не помню точно, кто из нас предложил поставить кассету Высоцкого… Общее впечатление было неожиданным, даже для тех, кто не понимал ни слова. Это было откровением. Где-то через час мы всей компанией в уже сгустившихся сумерках необычайно в тот год теплого ноября были на берегу Мичигана с баллончиками краски. На одном из камней у кромки воды на созданном ребятами фоне я написал слова Высоцкого из песни “Охота на волков”… К этому камню мы впоследствии приводили близких нам людей. В течение многих лет краску на камне и слова Высоцкого вместе со мной обновляли Слава и Женя Кагановичи, Андрей Грин, Леня Литинский, Венди Вайтман — та самая американка. Вскоре она поменяла французский факультет на факультет славистики, в совершенстве выучила русский язык, на котором могла неустанно цитировать Высоцкого и Маяковского, в девяностых жила и работала в Москве, выйдя замуж за русскоязычного израильтянина… Камень этот находится в очень необычном месте – среди неба и волн… Открытое место на территории университета, оно принадлежит всем и никому. Там бывали Вознесенский, Смехов, Казаков, Ратушинская, Дольский, Егоров, Шаов, другие светлые и достойные люди…

– Кем для вас был Высоцкий? Знают ли ваши друзья за океаном о славной чикагской традиции собираться на Камне, петь песни, читать стихи, вспоминать поэта?

– Высоцкий значит для меня безмерно много. Думаю, что именно этому поэту я изначально обязан тем, что не потерял русский язык в период в отрочества и ранней молодости. Владимир Семенович был и остается для меня прежде всего уникальным, очень значимым поэтом. Где-то с четырнадцати до семнадцати лет я знал наизусть все его записи, которые были доступны тогда в Америке, читал и все, что появлялось в западной периодике как о его творчестве, так и о Театре на Таганке. Начал собирать архив этих зарубежных публикаций. Через несколько лет на кафедре славистики в университете я написал дипломную работу о Высоцком. Руководителем диплома был выдающийся профессор-специалист по русской истории Джон Бушнелл. Где-то в 1988 году, как следствие начавшейся в Советском Союзе либерализации, в университет стали приезжать интересные творческие люди. Зачастую я помогал им как переводчик. Некоторых приводил на берег озера, показывал Камень. Однажды на театральный факультет приехал Вениамин Смехов с женой Галиной Аксеновой. В то время в нашем и соседнем общежитиях жили ребята, создавшие театр Lookingglass. В череде первых спектаклей у них были “Голый король” по пьесе Шварца и “Мастер и Маргарита”. Эти спектакли с молодым театром ставил Смехов, а я, среди прочих, в меру возможностей помогал с переводом и общением. Забавно вспоминать, что роль Понтия Пилата у Вениамина Борисовича играл один из главных персонажей культового сериала девяностых “Friends” Дэвид Швиммер… Когда затем в девяностых я оказался в Москве, Вениамин Борисович познакомил меня с Ниной Максимовной Высоцкой, Людмилой Абрамовой, Никитой Высоцким, привел в Театр на Таганке. Я ему безмерно благодарен, горжусь многолетними приятельскими отношениями с этим легендарным человеком. Никите в музей я передал весь архив зарубежных публикаций о Высоцком. Когда я приехал в Москву на более длительное время по юридической работе, мы с Ниной Максимовной оказались соседями по Малой Грузинской. Нередко она приглашала меня пить чай на той самой кухне. Позже, в Париже, мы с женой почти случайно попали на спектакль Марины Влади в небольшом театре на Монмартре. В процессе общения после спектакля оказалось, что и Марина Владимировна в курсе существования камня на берегу Мичигана. Ей об этом рассказали в Москве… Если бы мне кто-нибудь сказал эванстонским осенним вечером в середине восьмидесятых, что в моей жизни будут такие встречи, я бы, мягко говоря, очень удивился. С конца девяностых на Камне в дни рождения и смерти Высоцкого собирается народ. Люди приходят с гитарами, поют песни, читают стихи. Замечательно, что в Чикаго Высоцкого помнят и чтут. В последние несколько лет я предпочитаю бывать на камне с женой или с близкими друзьями. Для меня это больше камерное, нежели публичное место. Но как написал когда-то Левитанский: “Каждый выбирает для себя…”.

– С Высоцким все понятно. Спрошу шире: каков круг ваших любимых поэтов?

– Боюсь, что мой ответ не будет слишком оригинальным. Понятно, что все мы изначально прикоснулись к стихам Пушкина и Лермонтова. Я не буду сейчас перечислять всех англоязычных, а также французских и испанских поэтов, ставших для меня важными в уже американском отрочестве и в университетский период.
Уже в первое свое американское лето, в Новой Англии, наряду с Дилланом, Коэном и Кешем, я стал внимательно слушать записи поющих русскоязычных поэтов – Высоцкого, Окуджаву, Галича, Дольского, Кимельфельда, Егорова. Это стало отдельной и очень важной для меня вехой. Чуть позже, годам к четырнадцати, уже в Чикаго на меня в большой степени повлияла поэзия Серебряного века. Конечно же – Пастернак, Цветаева, Мандельштам, Ахматова, Елагин. Из шестидесятников мне очень близки Вознесенский, Левитанский, Межиров, Слуцкий, Сапгир. Многое нравится у Ахмадулиной и Евтушенко. Возвращаясь к тем из шестидесятников, с кем мне посчастливилось быть знакомым и часто общаться в Москве и Коктебеле, – это прежде всего Вознесенский, Сапгир и Витковский. Хочется надеяться, что чему-то я у них научился. Не могу не упомянуть очень важных для меня эмигрантских поэтов и писателей, когда-то поверивших в выросших в Америке стихотворцев и публиковавших наши ранние стихи на страницах издаваемых ими серьезных литературных журналов. Это замечательный талантливый и мудрый Игорь Михалевич-Каплан, долгое время издававший в Филадельфии ставший уже культовой библиографической редкостью литературный журнал “Побережье”, и недавно ушедшая Валентина Алексеевна Синкевич, издававшая там же, в Филадельфии, тонкий, интеллектуальный поэтический журнал “Встречи”. Эта необыкновенно талантливая, красивая внутренне и внешне женщина, сохранившая доброту и необычайный внутренний свет, несмотря на все тяготы, которой бросил в ее судьбу жестокий и циничный двадцатый век… Если бы надо было выбрать несколько безусловных, определяющих поэтических вершин, то для меня это Пастернак, Бродский, Ахматова, Вознесенский, Левитанский, Высоцкий, Киплинг, Гарсиа Лорка и Коэн.

– Кто вам ближе в петербургской школе?

– В юности был буквально ошарашен многранной стихией поэзии Бродского. Продолжаю изучать творчество этого поэта. Я знаком с Рейном. В девяностых ходил на его семинары в Литинституте… По просьбе замечательного нью-йоркского издательства “КрИК” несколько лет назад я перевел на английский язык небольшой сборник стихов Кушнера. Сейчас во Флориде общаюсь с Людмилой Яковлевной Штерн. Она – потрясающая. Завораживающе интересно рассказывает о многом, в том числе – о поэтах упомянутой вами ленинградской школы… “Жизнь наградила меня” – ее недавняя книга, от которой невозможно оторваться…

– Для вас английский язык стал своим?

– Безусловно. Это основной язык моей страны, в которой я живу уже без малого сорок лет. Это язык моей профессии, а также язык нескольких величайших мировых литератур. Естественно, я не могу назвать американский английский своим родным языком, но, признаться, порой мне легче формулировать некоторые мысли на английском, чем на русском. Русский — мой первый язык, обретенный при рождении во всегда двуязычном Киеве. В своей двуязычности он сродни Монреалю и Тель-Авиву. Я рад, что не потерял его за много лет отрыва от среды, что вполне могло произойти. Вообще, с темой языков бывает интересно: в не столь далеком прошлом владение несколькими основными языками в совершенстве было в порядке вещей. Мне кажется, в Европе это по-прежнему так… Первые лет семь своей жизни я проводил много времени в киевской квартире бабушки и дедушки, где между собой они говорили на идиш. Для меня загадка, почему я не приобрел этот язык таким образом (за исключением нескольких слов и выражений). Недавно в Нью-Йорке я побывал на любопытном литературном мероприятии журнала “Времена”, в редколлегии которого имею честь состоять. Пианист с мировой известностью Евгений Кисин читал свои стихи на идиш, который он выучил в совершенстве. Это было удивительным откровением. Мне бы тоже очень хотелось когда-нибудь вернуться к идиш, а еще выучить иврит. Мне представляется необыкновенно важным знать историю и язык своих предков.

– Украинский язык входит в список ваших языков?

– Конечно, как у любого коренного киевлянина. А как нам известно из песни Кимельфельда и Семенова — “…киевлян не бывает бывших”… Я понимаю абсолютно все и достаточно сносно говорю на украинском языке. Правда, не так хорошо, как по-русски и по-английски… Мне отрадно то, что мои стихи перевели в Украине. Я читал эти переводы на творческих вечерах в Киеве минувшей осенью.

– Когда мы говорили с Бахытом Кенжеевым, я спросил у него, остается ли Москва интеллектуальным центром для носителей русского языка. Он ответил, что остается, но при этом перечислил целую команду американских поэтов, пишущих по-русски: Цветков, Павлова, Грицман, Гандельсман, Стесин…

Я в разной степени знаком с перечисленными Кенжеевым поэтами. Список талантливых людей, пишущих по-русски за рубежом, можно длить и длить. В Америке — Коссман, Кацов, Курас, Мазель, Чернякова, живущая в Чикаго Шенфельд, в Канаде — Амчиславский и Миллер, в Израиле — Бяльский и Тарн, в Германии — Юдовский, Марковский, и это далеко не полный перечень… Реалии современного, во многом виртуального, мира таковы, что вовсе не обязательно сегодня базироваться где-либо физически для того, чтобы участвовать в литературном процессе. Москва настолько же является центром для русской культуры, как Лондон — для английской. Но ведь есть еще Нью-Йорк, Торонто, Мельбурн, Веллингтон. Точно так же, как когда-то центрами русскоязычной литературы были Харбин и Париж, сегодня это безусловно – Нью-Йорк, но также и Тель-Авив, Рига, Прага, Берлин, Киев… С начала и до конца девяностых многие из зарубежных литераторов стремились в тот особый мир творческой энергии и свободы, который возник в Москве. Я тогда видел это своими глазами, приехав в середине девяностых работать в московский офис английской юридической фирмы. Мне повезло общаться там с удивительными людьми, ставшими литературными легендами, часто бывать в Переделкино, Тарусе, Петербурге, крымском Коктебеле, принимать участие в литературных мероприятиях с Вознесенским, Сапгиром, Дольским, Витковским, Ратушинской и другими. Особой литературной пристанью стал для меня с того же времени и родной Киев. Там – множество талантливых писателей, поэтов, художников. С тех пор в булгаковском Городе у меня много добрых литературных друзей и единомышлеников – Никитин, Арутюнова, Дробот, Фалькович, Труфанова, Ретивова, Малишевская, Максименко…

– Живя в Чикаго, у вас нет ощущения, что вы живете на окраине, не чувствуете некой провинциальности места?

– Я ни в коей мере не считаю Чикаго литературной провинцией. Здесь родился Хэмингуэй, с детства жил, учился и написал многие из своих знаменитых произведений Сол Беллоу, подолгу жили и писали Драйзер, Сэндберг, Филипп Рот. В Чикаго работает и пишет свои бестселлеры Скот Турроу. Что касается авторов, пишущих здесь по-русски, то в Чикаго живет и работает выдающийся литературовед и писатель Евсей Цейтлин, с начала восьмидесятых живет и пишет Наум Сагаловский – признанный и многогранный поэт. Известный поющий поэт Григорий Дикштейн продолжает свою творческую деятельность здесь с начала девяностых. В Шамбурге пишет талантливую малую прозу Семен Каминский. Недавно ушедший патриарх и классик детской поэзии, удивительный Ефим Петрович Чеповецкий именно в Чикаго вынул из письменного стола и раскрыл читателю всю кладезь своей лирической поэзии. Здесь жил и творил стихи Рафаэль Левчин. Многие специалисты считают его творчество одной из вершин фантасмагорической поэзии. В Эванстоне писала необыкновенно талантливые стихи и прозу Алина Литинская, дружба с которой значила для меня очень много, Ваш друг — незабываемый публицист и писатель Ванкарем Никифорович — оставил о себе у многих замечательную память своим светлым творчеством. Уверен, что я, к сожалению, упомянул далеко не всех. Не будем упускать из виду и тот факт, что Чикаго – город диаспор. Порой бывая на местных литературных мероприятиях и общаясь с литераторами, пишущими здесь на испанском, польском, балканских языках, не исключаю, что следущие Маркес или Борхес могут нынче обитать в чикагском Пильзене, наследники традиций Лема и Леца вполне могут жить в Викер-парке, а новые Милорад Павич и Милан Кундера — черпать вдохновение на набережных Линкольн-парка.

– В 2014 году вы написали стихотворение “Утро. Август. Иловайск”. Оно начинается так: “Капитан умирал на подсолнечном ярком лугу, В телефоне с утра оставались минуты и треть батарейки… Капитан понимал, здесь пощады не будет уже никому, как не будет литавр в этой горестной смуте, где жизнь за копейки…”. Я так понимаю, что это стихотворение выражает вашу сегодняшнюю позицию по поводу конфликта между Россией и Украиной?

– Это очень горькая и болезненная тема. Каким дьявольским цинизмом обладает окружение нынешнего кремлевского лидера, которому удалось вбить клин вражды между русскими и украинцами. Такое не могло привидится в страшном сне. Увы, это не конфликт, Сергей. Это война. Минувшей осенью мы с друзьями читали стихи для раненых и персонала в Киевском центральном военном госпитале. Общение с тамошними волонтерами, врачами, медсестрами, солдатами и офицерами не оставляет сомнений. Это война. Ранения и увечья ужасны. Не проходит дня, чтобы не гибли люди, а в госпиталь не поступали раненые с фронта. Горечь и сюрреализм в том, что эта война по-живому проходит по семьям, война между людьми, по-прежнему читающими по обе стороны линии фронта одни и те же книги, слушающими Высоцкого и поющими у костров и БТР-ов под гитару одни и те же песни… Мы забыли о том, что не бывает только черного или белого. Но я, признаться и против мутирующего в тоталитаризм серого. Я помню мысль из Стругацких, о том, что после серых приходят люди в черных мундирах и несут с собой полный мрак… Опасность такого расклада, похоже, существует везде. Для меня и для многих Россия существует не в своем нынешнем облике пропаганды и агрессии, а как страна высочайшей культуры и литературы мирового уровня. Страна Чехова, Трифонова, Галича и Сахарова, а не Прилепина, Проханова, Жириновского и Дугина… Путь Украины в Европу, увы, будет тернист и долог. Тем более, что, похоже, ее там уже и не очень ждут. К тому же все более очевидно, что в нынешнем раскладе международной обстановки решать будет вовсе не Украина. Очень хочется надеяться, что исторические уроки недавнего прошлого будут учтены и Америкой, и Европой. История учит, что любые договоры с агрессорами и диктаторами не стоят и ломаного гроша. Тем не менее мне очень хочется верить, что народы Украины и России не испытывают ненависти друг к другу и что когда-нибудь последствия произошедшего начнут заживляться и заживут. Я искренне желаю этого своим московским и киевским друзьям.

– В чем важность для вас занятий правозащитной деятельностью?

– Права человека должны являться основным, краеугольным принципом в современной юриспруденции любого направления, а в международном праве это и вовсе первостепенно. Вы никогда не замечали, как в сводках новостей в некоторых странах основными ограничителями человеческих прав и свобод своих граждан, цинично и почти полностью соответствуя уже ставшему классическим оруэлловскому “новоязу”, являются именно “правоохранительные органы”?… Знаете, в Скоки живет один человек, инженер. Его зовут Ефим Котляр. В середине восьмидесятых, когда в Советском Союзе с той же оруэлловской формулировкой за “антисоветскую деятельность, путем изготовления и распространения своих стихов…” была арестована и заключена в уголовный лагерь светлый, талантливый поэт и правозащитница Ирина Ратушинская, Ефим вместе со своими друзьями и близкими ценой неимоверных усилий, нарушая все теории советских вероятностей, дойдя до Рейгана и Тэтчер, через сенаторов и конгрессменов, именно следуя американским и европейским канонам прав человека, заставил советские власти отступить и выпустить Ирину из мрака страшного мордовского лагеря, доказав в очередной раз, что права человека – это не пустой звук. Я был тогда студентом, очень косвенно принимал участие в этом героическом походе Ефима, и раз и навсегда уяснил для себя значение мудрой поговорки “под лежачий камень вода не течет”. Отчасти именно тогда я и решил стать адвокатом. В Декларации о независимости США права человека определены как “неотъемлемые”. Мне кажется, что порой люди не задумываются о значении слов. В юридической магистратуре одна из основных задач преподавателей состоит в том, чтобы объяснить будущим адвокатам, как важны каждое слово, каждая запятая и тире в Декларации независимости, конституции США и первом своде поправок к конституции, который называется Билль о правах. Мне кажется, что азы юридического образования не мешало бы сделать в какой-то степени обязательными.

– Но это все теория, а каким образом это применимо на практике?

– Прежде всего не следует забывать, что значительная часть читателей вашей газеты, особенно те, кто приехали в период семидесятых-девяностых годов прошлого века, приехали сюда как беженцы. Это такой юридический статус, имеющий прямое отношение к понятию прав человека. Я очень хорошо, из раннего отрочества, помню “беженские пересылки” в Чопе, Братиславе, Вене, приморских пригородах Рима — Остии и Ладисполи. О таких вещах надо помнить. Эмпатия и соблюдение прав человека в юридических рамках демократии и закона являются основами развитой цивилизации, основных принципов США. Мракобесие не приживется здесь никогда. Америка сильна именно своим врожденным чувством узаконенной свободы. Здешние еврейские организации, такие как ХИАС, “воевали” за свободный отъезд из Советского Союза десятилетиями. Мы не появились здесь по мановению волшебной палочки.

– Вы можете объяснить, что такое политическое убежище?

– В режиме газетного интервью? Разве что в общих чертах. Как адвокат, обязан сделать оговорку, что все нижеследующее ни в коей мере не может быть сочтено юридическим советом. В Чикаго хороший контингент иммиграционных адвокатов-специалистов. Каждое дело индивидуально и требует особого подхода, согласно личным обстоятельствам соискателя. Хочу напомнить то, о чем неоднократно говорил в своих прежних радиопередачах: в вопросах по политическому убежищу, как собственно и по другим юридическим вопросам следует обращаться исключительно к лицензированным адвокатам-специалистам. Они несут профессиональную ответственность за данные советы, а также обязаны соблюдать адвокатскую тайну, и соискатель может быть спокоен касательно того, что его или ее личные обстоятельства не будут разглашены… Сфера “политического убежища” несколько отличается от прочих областей иммиграционного права. Соискатель этого статуса обязан в своем ходатайстве предоставить неопровержимые доказательства того, что возвращение на родину чревато физической расправой либо смертельным исходом. Планка уровня доказательств достаточна высока. Преследования непосредственно властями либо проправительственными организациями страны, откуда прибыл в Америку соискатель, должны были происходить по причинам расовой принадлежности либо национальности соискателя, религиозных убеждений, политической деятельности либо принадлежности к определенным преследуемым организациям. Во избежании осложнений либо отказа соискатель по пути в Америку не может останавливаться на продолжительный период в демократических странах, где он или она могли бы теоретически просить политического убежища, прежде чем делать это в США. Также во избежании осложнений либо отказа соискатель обязан подать полный пакет документов по обращению о политическом убежище не позднее истечения двенадцатимесячного пребывания на территории США. К сожалению, эта область не застрахована от искажения фактов. Опытный адвокат-специалист обязан разбираться в тех случаях, когда ему говорят неправду, и никогда не станет рисковать своей профессиональной репутацией. В Чикаго делами, связанными с политическим убежищем, среди прочих, уверенно, принципиально и профессионально занимается Юлия Бикбова. В Майами я уверенно могу рекомендовать для такого рода дел моего давнего коллегу и одного из самых опытных иммиграционных адвокатов в стране Марка Кацмана, в Калифорнии – замечательного специалиста, адвоката Александра Маркмана. При наличии времени я рад сотрудничеству с ними в этом сложном, требующем особого внимания и профессионализма, направлении юриспруденции. Тот уровень преследования инакомыслящих, который сейчас наблюдается в Российской Федерации, Беларуси, республиках Средней Азии, по уровню бесчеловечной жестокости можно сравнить разве что с застойными временами недавнего советского прошлого. В Украине тоже далеко не все гладко в вопросах, касающихся прав человека… Если человек придерживается каких-то других принципов, отличных от властных позиций в вышеозначенных странах, не значит, что его можно преследовать, угрожая его жизни. Безусловно, досконально удостоверившись в том, что человек не искажает факты перенесенных преследований, адвокат обязан защитить подобного соискателя. Права человека никто не отменял. Предназначение адвокатов, если угодно использовать актуальный нынче футбольный термин, – это именно быть защитниками.

– О футболе. Вы ведь заядлый болельщик. Следили за Чемпионатом мира?

– Такие футбольные действа проходят раз в четыре года. Первый из тех, которые осознанно помню, проходил в Германии летом 1974 года. Помню Беккенбауэра, на коленях празднующего победу над Голландией после финального свистка. С тех пор старался не пропускать трансляции чемпионатов мира, где бы они не проходили и где бы не находился я. В 2012 году чемпионат Европы проходил на стадионах Украины и Польши. В Киеве тогда собралась чудесная компания из чикагцев и киевлян. Был настоящий праздник общения и футбола. Благодаря смекалке и доброте замечательного чикагского журналиста, фотографа и спортивного обозревателя Яши Стрельчина мы тогда даже чудом оказались на киевском Олимпийском красавце-стадионе и наблюдали за классическим финалом Испания-Италия. Нынешний чемпионат, по стечению обстоятельств, признаться, смотрел не столь внимательно, как прежние. Это связано и с рабочим расписанием, и с тем, что на фоне футбола проходила трагическая многодневная голодовка украинского режиссера Олега Сенцова, арестованного (а по сути — похищенного) по сфабрикованным обвинениям в Крыму и заключенного в российский уголовный лагерь за полярным кругом. Этой голодовкой Сенцов пытается добиться от властей РФ освобождения политзаключенных. Искренне желал сборной Англии стать чемпионом мира. Это было бы в какой-то мере справедливо. Ведь если бы не по меньшей мере странные решения ФИФА по выбору мест проведения мундиаля в 2018 и 2022 годах, нынешний чемпионат проходил бы именно на полях Туманного Альбиона.

– Как можно помочь Сенцову и людям, которые сегодня подвергаются преследованиям?

– Прежде всего не молчать! Необходимо обращаться к нашим сенаторам, конгрессменам, не оставаться равнодушными. Несколько лет назад появился список Магнитского – это большое достижение погибшего Бориса Немцова и его соратников, таких, как недавно побывавший в Чикаго Владимир Кара-Мурза. Голодовка Олега Сенцова началась 13 мая. Как когда-то, в советские времена, украинский диссидент Анатолий Марченко, Сенцов, похоже, пойдет до конца. Нельзя дать этому человеку погибнуть, его и остальных политзаключенных нужно вытащить из застенков. Америка – великая страна, с многолетними традициями свободы и сострадания к страждущим. Она всегда была светочем и маяком надежды для людей, которым угрожают из-за их оппозиционных взглядов.

– Ваш недавний сборник стихов, удостоенный в прошлом месяце литературной премии Союза писателей Украины, называется “Траектории возвращений”. Насколько я понимаю, для вас важны определенные географические точки. Киев и Чикаго – по определению. Какие еще города и места входят в этот круг?

– Литературная премия имени Ушакова — существующая уже много лет, знаковая премия Союза писателей Украины — стала для меня весьма приятной неожиданностью. Чту для себя за честь оказаться в компании выдающихся литераторов, становившихся лауреатами этой награды. “Траектории возвращений” – очень важная для меня книга. С одной стороны, это симбиоз избранного из прежних книг и порядка семидесяти новых стихотворений, написанных в другой реальности, которая возникла в мире в 2014 году. На мой взгляд, мы сейчас являемся свидетелями несколько сюрреалистического витка цивилизации. В книге хватает не чужих мне, вдохновляющих мест кроме занимающих особые места Чикаго и Киева. Прежде всего — Майами, Нью-Йорк, Прага и Париж. Прошедший год был для меня во многом знаменательным, в том числе и по количеству отрадных литературных событий. Появилось несколько значимых публикаций в литературной периодике разных стран. Особенно я рад публикации большой подборки моих новых стихов в известном “Иерусалимском журнале”. В Чикаго и Киеве вышли с небольшим интервалом “Траектории возвращений”, до этого весной в Нью-Йорке появилась наша совместная книга с замечательным нью-йоркским поэтом и художником Михаилом Мазелем, моим сверстником и единомышленником. Книга называется “Молекулы оттепели”. Мне довелось читать стихи на исторических манхэттенских площадках — музее Рериха, Доме поэтов в Трайбеке. Еще одно важное для меня событие также произошло прошлой осенью. Появился тираж музыкального диска, на котором записаны песни композиторов-соавторов на мои слова. Я рад, что наряду с киевскими, американскими и израильскими соавторами, на нем представлены песни моих талантливых чикагских друзей, написанные на мои стихи, – Лики Могилевской, Андрея Аша, Ефима Лещинского, Тани Меламед и Андрея Грина. Мы представили книгу и диск в культовых киевских местах: в музее Булгакова, галерее “Высоцкий” и в Доме актера. Зимой и весной презентации прошли также в Майами, Чикаго и Нью-Йорке. Надеюсь, вскоре будет возможность сделать это в Калифорнии и Канаде. Я безмерно блогодарен всем, кто имеет отношение к этим событиям. Следующий этап — давно готовящаяся книга стихов на английском языке. Мы планируем ее появление в следующем году.

– Поэт Мария Степанова рассказывала мне, какой интерес в Москве вызывают сегодня поэтические вечера. Почему, как вы думаете, в Чикаго ситуация абсолютно другая?

– На мой взгляд, поэзия – камерное действо, своего рода откровение. Присутствие внимающих и критически мыслящих людей на поэтическом вечере независимо от количества означает, что чтение удалось. Времена стадионов на поэтических вечерах ушли вместе с поэтами-шестидесятниками. Оказалось, что литература достаточно комфортно чувствует себя в Сети. Это не хорошо и не плохо – это реальность. Охотно верю, что люди с удовольствием посещают литературные мероприятия в Москве. Как слушатель и как автор наблюдал замечательную публику на литературных вечерах в Киеве. Люди читают, и это главное. Мне кажется, что нынешнее время как раз для того, чтобы читать и перечитывать Чехова, Хемингуэя, Фолкнера, Воннегута, других классиков, а также качественную современную литературу. Сейчас, как никогда, пришло время читать, и лучше всего – классику, чтобы через два-три года мы все могли, как в добрые старые времена, не перебивая друг друга, обсудить прочитанное за годы противостояний и найти общий язык. Я, например, уже больше года намеренно не участвую в политических спорах и дискуссиях. Они ни к чему не приводят кроме одного: близкие люди перестают друг с другом общаться. А чужих все равно ни в чем не убедишь, это бесполезная трата времени. Я думаю, что мы начнем слышать и понимать друг друга года через два-три, хотя очень бы хотелось, чтобы это произошло раньше. А пока, на мой взгляд, нужно много и с упоением читать хорошие книги.

В конце нашей беседы я спросил Гари, какое стихотворение он бы предложил читателям в качестве визитной карточки. Недолго думая, Гари открыл свой недавний сборник и показал мне вот эти строчки:

От острых восприятий — яркий луч,
он изнутри не посягает на окрестность,
несовершенство облаков и туч
на подсознанье диктовалось с детства.
За год до танков в Праге и конца
весны, пришедшей за полярной ночью,
мы у родителей случились, образца
тех, кто был уничтожен среди прочих.
Из первой памяти пришел порезом Яр,
я и сейчас ищу ответ в его оврагах,
фантомный — пулевых отверстий жар,
порой невыносим в своих зигзагах…
А в целом — генетический багаж
у нас такой — врагам бы не приснилось,
мы потому не замечаем мелких краж,
что вечно на дороге в Саласпилс.
Экватор не сменил ориентир,
слой облаков всегда лучу уступит,
и кто, кого, зачем и как простил…
Oтвет из области риторики поступит.
Мы все же появились — вопреки,
с особым стержнем, ощущением надрыва,
и не изменим предначертанной строки,
чтоб все у них не вышло с перерывом…

Все фото — из архива Г.Лайта